Моим первым побуждением, немедленно подавленным, было написать письмо с одним вопросом: «В своем ли вы уме?» Однако я рассказал о предложении моему нью-йоркскому агенту, и она посоветовала мне послать им три экземпляра. Я возразил: ничего посылать не будем, потому что антифранкистскую, полную левых взглядов книгу зарубят после первого же прочтения в издательстве, не говоря уже о цензуре в Мадриде. Однако один экземпляр она все же выслала. Ответа мы не получили.
В конце 1966 года пришла скромная рождественская открытка, в ней наш испанец ставил нас в известность, что закончил снимать свой второй художественный фильм. «Es una comedia muy bonita»{[15]}, — писал он. 1 января 1967 года мы написали ему длинное письмо, на которое он не ответил.
«Ну и черт с ним, — подумал я. — За кого он, в конце концов, меня принимает?»
Предостерегающие раскаты грома послышались в начале
1967 года. Я вдруг получил письмо от редактора нью-йоркского журнала — он писал, что встретил моего друга, с которым мы не виделись уже пятнадцать лет. Этот друг только что побывал в Мадриде, где узнал, что «самая читаемая подпольная книга в Испании (без всяких шуток) — это… «Антисевероамериканцы»!»
Я бросился писать моему забытому другу в Нью-Йорк. «Как так?» — спрашивал я. Я закидал его бесчисленными вопросами: как он узнал об этом, каким образом распространяют книгу, аргентинское это издание или подпольное испанское, широко ли ее читают, видел ли он хоть один экземпляр и как мне добыть книгу?
Ответа не было долго, и я предался мечтам, причем не о гонораре, который мог поступить мне открыто или тайно, а о том, как мой роман будет исподволь, но существенно способствовать свержению режима Наиглавнейшего и своим скромным и незаметным воздействием поможет его окончательному падению.
А что, разве в нем не дана верная картина определенных сторон Испанской войны (так же как тенденция к конформизму в США)? А сюжет — разве он плох? И разве не слиты воедино история, документальные материалы и нравственные искания героев, что делает роман объективным и горьким свидетельством? И громкий неуспех книги в моей собственной стране, где ее злобно критиковали или тщательно замалчивали, — может быть, это и есть доказательство ее правдивости?
В своей напутственной речи, обращенной к Интернациональным бригадам в Барселоне, Долорес Ибаррури (Пасионария) сказала: «Мы не забудем вас! И когда зазеленеет оливковая ветвь мира, сплетенная с победными лаврами Испанской республики, возвращайтесь!.. Возвращайтесь к нам! Те из вас, кто лишился родины, обретут ее у нас, те, у кого нет друзей, найдут их здесь. И всех, всех вас встретят тут любовь и благодарность испанского народа…»{[16]} (Эта перспектива почетного гражданства начинала принимать реальные очертания.)
Когда мой друг наконец ответил мне, оказалось, что в Мадриде он беседовал с какими-то режиссером и продюсером, — оба они прочитали мою книгу и отозвались о ней очень высоко. Насколько широко ее читают в стране, он не имел понятия, но имена режиссера и продюсера (совершенно мне незнакомые) назвал и посоветовал написать любому из них. «Они ответят, — писал мне мой друг, — потому что оба в восхищении от тебя и твоей книги». Конечно, я сразу же написал и в высшей степени осторожно снова задал свои вопросы. Конечно, я не получил никакого ответа.
6
И вдруг сверкнула молния. В письме от 26 сентября 1967 года, бесстрастном по форме, мне было сделано совершенно невероятное предложение. Испанская кинокомпания, сообщал человек с ямочками на щеках, по его настоянию приглашала меня «немедленно» прибыть в Барселону, расходы будут оплачены.
«Я пишу новый сценарий, — продолжал он. — Речь в нем идет о враче — бывшем участнике гражданской войны в Испании, во время которой он сражался на стороне Республики. Этот врач — американец, который снова оказывается в Испании, чтобы принять участие в международном медицинском конгрессе (его специальность — нейрохирургия). Он не был в Барселоне тридцать лет, и этот приезд глубоко волнует его. Конгресс заканчивается, хирург возвращается в Соединенные Штаты.
Сюжет, конечно, гораздо многозначнее, он строится на контрасте впечатлений героя от сегодняшней страны и щемящих воспоминаний о войне.
Тема, по-моему, волнующая и, наверное, заинтересует вас. Поэтому я поднимаю вопрос о нашем сотрудничестве…»
Помимо вопроса о возможном сотрудничестве, он поднял чертову прорву вопросов. Из царства теней он вызвал призрак черного списка — в моей собственной стране меня отлучили от кино на долгих двадцать лет… и вот предлагают поработать на любимом поприще.
Он по наивности (?) звал в Испанию человека, который около тридцати лет был врагом ее режима, который неустанно выступал против этого режима в устной и письменной форме; который именно на этой неделе дал обещание произнести еще одну речь в честь тридцатилетней годовщины Интернациональных бригад с кафедры лос-анджелесской церкви и который в момент получения письма с пером в руках готовил новую яростную атаку на испанский фашизм.
Вопросы моего корреспондента были неразрешимы, но раз их поднял он, я решил поставить их в другой форме:
«…Что вы хотите сказать в этом фильме? Сможете ли вы сказать то, что хотите сказать? Американский доктор чрезвычайно привлекает меня; я понимаю, что он чувствует, вновь оказавшись в Испании… Как меняется его отношение к Испании? Становится ли оно другим ко времени его возвращения в Соединенные Штаты? Как он относится к тому, что делал в Испании тридцать лет назад?»
Я наивно ожидал ответов на эти вопросы, но две недели спустя получил письмо, в котором они даже не упоминались. Он приносил извинения по поводу того, что кинокомпания может оплатить лишь мои дорожные расходы в оба конца и суточные в тысячу песет (тогда это составляло около шестнадцати долларов), хотя как сценарист я стою гораздо больше. (Были времена, когда я «стоил» шестьсот долларов в неделю. Теперь я не стоил ровно ничего.) Он писал, что не может «вдаваться в детали» сюжета, тем не менее упомянул следующее: «…Когда доктор вновь оказывается в Барселоне, в нем оживают воспоминания, и он начинает разыскивать Марию, свою возлюбленную в те давние времена. Вместо Марии он находит ее дочь. Он очарован. Но у их отношений нет будущего. Он возвращается в Штаты». (Ara! — завопил мой несокрушимый рассудок, это всего лишь пошленькая любовная история, которая выхолащивает весь смысл фильма и ни о чем не говорит.)
Он спрашивал также: если я решил ехать (я написал, что не поеду без жены, и деликатно намекнул, что ее дорога тоже должна быть оплачена), посылать ли мне билет «с открытой датой» или я предпочитаю получить деньги за билет по приезде? (О жене ни слова.) Кроме того, он высказывал надежду, что я помогу ему заполучить хорошего актера на главную роль, например Уильяма Холдена, Генри Фонда, Джеймса Мейсона или Ива Монтана. Такому актеру его фирма согласилась бы заплатить тридцать тысяч долларов.
Что тут прикажете делать — плакать или смеяться? Тридцать тысяч долларов Генри Фонда? Иву Монтану? За работу в полнометражном фильме, съемки которого, судя по письму, продлятся три недели?
Короче, посовещавшись с женой не больше пяти минут, я отправил телеграмму: ВЫСЫЛАЙТЕ ОДИН БИЛЕТ ТУДА ОБРАТНО АГЕНТСТВО ЭР ФРАНС САН ФРАНЦИСКО ПИСЬМО СЛЕДУЕТ.
В письме я сообщал, что мы с женой уже занялись подготовкой паспортов. Жена, писал я, присоединится ко мне через неделю иди две, так что пусть не берут мне «экскурсионный» билет на тридцать дней, потому что, когда закончится работа в Испании, мы с женой намерены воспользоваться возможностью и немного попутешествовать по Франции и Марокко. Ему не следует надеяться, продолжал я, что за тридцать тысяч долларов можно пригласить актера ранга Уильяма Холдена или даже Джеймса Мейсона. Умолчал я об одном — что происходит в душе человека, который собирается вернуться в Испанию спустя двадцать девять лет, в глубоко любимую Испанию, все еще управляемую палачом, который держится у власти лишь с помощью военных баз, денег и оружия, поставляемых ему Соединенными Штатами.