Лёвчик маленький — четыре всего, да ещё половинка — четыре с половиной года получается.
Мамка сказала, что фашисты — собаки, и Лёвчик весь вечер ходил за фашистом, которого определили на постой в их с мамкой хату.
Хата маленькая, хотя и больше Лёвчика.
Большую хату сами фашисты спалили. Самолёт пролетал — бомбу сбросил. Бомба в огород упала: все яблони и другие деревья порушила. Фашисту мало стало, он ещё из пулемёта по огороду пострелял. Промазал — всё по хате попало. Та и сгорела.
Мамка сарай соломой, с поля принесённой, утеплила, глиной обмазала, окошко от старой хаты — раму уцелевшую принесла — поставила, получилась хата маленькая.
Когда самолёт улетал, мамка вслед кулаком грозила:
— Фашист — собака!
Лёвчик запомнил, хотя и не понял: как это собака с таким чудом как самолёт управляется. У собаки же лапы, как у Огурчика.
Но у Огурчика понятно: вот нос, вот хвост — собака, и только!
Только нет теперь Огурчика. Когда фашисты пришли на постой определяться, выскочил пёс навстречу, зубы оскалил, зарычал страшно. И не укусил бы даже, куда укусить — на цепи сидел. А фашист всё одно — карабин с плеча снял, затвором щёлкнул и: Ба-бах!
Огурчик долго визжал, под крыльцо полез, оно одно от большой хаты целым осталось.
Из раны в боку кровь выплёскивалась.
Второй фашист Огурчика пожалел, другой раз выстрелил. Не так как первый, а точно.
И — не стало у Лёвчика пса.
Лёвчик долго думал: почему так — фашист с виду человек такой же, а… собака. И лицо у него человеческое, и руки — по пять пальцев на каждой. Может, личина такая особая? Зимой взрослые ребята дурачились: кто козой одевался, кто котом, а кто и вовсе свиньёй! Да похоже так! Лёвчик, когда увидел, икать с перепугу начал. Мамка на ребят ругалась. Да что тем с того? Бегали все по селу — хохотали, а кое-где песни пели. Учитель проходил, спрашивал, почему мамка ругается. Та и ответила, что ребята личины звериные надели, Лёвчика напугали. Учитель улыбался, сказал, что ребятам от него несладко будет. Мамку поправил, сказал: не личины надо говорить, а маски…
Сейчас не зима. Осень скоро. Может, если звериные маски есть, есть и человеческие? Надел фашист-собака на себя такую и стал как человек. Куда только хвост дел? Неужели в штаны запрятал?
Весь вечер Лёвчик за фашистом ходил, всё приглядывался.
А фашист в маленькой хате хозяйничал. Сначала, правда, мамку лапать пытался, как старый дядька Осип, который за конями при наших ходил.
Как отец стадо колхозное в тыл погнал, так дядька Осип к мамке и подвалил: с одной стороны хватанул, с другой, да по спине погладил. Лёвчик заступиться не успел, мамка вилы о дядьку сломала — черенок пополам. Долго старый Осип с их двора уходил — ругался грязно, да хромал, за спину держась.
О фашиста мамка ничего не ломала. Только платок развязала, с головы наземь скинула, и всё.
— О, майн гот![5] — фашист сказал и пошёл в хату — хозяйничать.
Мамку, когда большая хата горела, огнём здорово попалило: половину волос сожгло, от затылка до щеки левой пузыри шли. Испугался фашист, но не так, чтобы уйти — сам мамку с Лёвчиком выгнал.
Поселились мамка с Лёвчиком в яме. Там, где с огорода урожай хранился. Раньше. Нынче нечего туда положить было — война.
Мамка жильё устраивала, а Лёвчик всё возле фашиста вертелся. Штаны тот не снимал, хвоста не показывал, лаять — тоже не лаял.
Стал Лёвчик фашиста дразнить. Раз гавкнул, другой, третий…
Фашист голову набок сделал, точь-точь как Огурчик убитый, когда ещё живым был, да как ответит:
— Р-р-гав!
Лёвчик от неожиданности и сел. Надо же: вылитая собака! И не подумаешь, что человек.
А фашист давай хохотать-заливаться!
Не сдержался Лёвчик, на ноги вскочил, подпрыгнул к фашисту:
— Собака! Собака! Хвост покажи! Где у тебя хвост? — И — хвать за штаны, вниз тянуть: — Доставай хвост, собака!
Захохотал фашист пуще прежнего, ещё раз гавкнул, да ещё — ну точно пёс! Сам за штаны свои держится, не даёт Лёвчику снимать.
— Собака! Собака-фашист! — Лёвчик кричал.
Мамка из ямы выскочила: замолчи! Тряпкой сырой — откуда только такую взяла? — по заднюшке приложила, да поздно.
Второй фашист, на постой в их хату определённый, вернулся. Не один. Дядька Осип с ним был и учитель — вежливые оба, на рукавах пиджаков повязки белые, буквы чёрным написаны — непонятные.
Учитель фашисту и объяснил, что Лёвчик кричал и что в штанах искал.
Дядька Осип фашистского языка не знал, поддакивал только, да жаловался на мамку Лёвчика, мол, муж её, Лёвчика отец, против них, фашистов, воюет, стадо коровье всё, как есть до последнего телёнка, увёл от них, фашистов же.