Когда тушу свиньи разделили на несколько частей и одну часть обжаривать стали, Лёвчик из-под крыльца выбрался. На запах. Уж больно вкусным обдало — ветер донёс.
У фашистов глаза на лоб полезли сперва, а потом им хозяин Лёвчика объяснил, в чём дело.
— Майн хунд![8] Ссоббакка! — сказал, Лёвчика по голове потрепав. И потребовал: — Лай!
— Гав-гав-гав! — затянул Лёвчик.
Фашисты засмеялись, загалдели — они были пьяными и довольными, до этого часто повторяли: «Моска! Москау!» — и пели свои непонятные Лёвчику песни.
— Вой! — приказал фашист.
И Лёвчик, задрав голову к небу, застонал:
— И-и-и!
Фашист кинул палку:
— Ком!
Лёвчик принёс и положил палку к ногам хозяина.
Фашист поднял её и замахнулся снова.
Его остановил другой:
— Найн!
Взяв палку из рук хозяина Лёвчика, фашист вытащил ею из костра другую палку — горящую и со всего размаху пнул ногой:
— Ком! Неси!
Палка шипела красным, дымилась, но, зная, что будет, если он не выполнит приказ, Лёвчик схватил её зубами и со всей мочи кинулся назад. Принёс и ткнулся лицом в землю:
— И-и-и! — Боль разрывала губы, язык, нёбо. — И-и-и!
Фашисты хохотали.
Затем тот, что кинул палку, отрезал от непрожаренной части туши кусок мяса и бросил его Лёвчику:
— Ам!
— Найн! Хунд! — тут же возразил хозяин и забрал кусок. Вместо него он отрезал другой — сырое мясо, точнее кость. — Ешь!
Это было первое мясо, которое Лёвчик видел за много дней и, как не болел обожжённый рот, он схватил кость и с визгом помчался под крыльцо, — лишь бы не отобрали.
Через село часто проводили пленных. Наших пленных. Сначала часто. Затем реже. Потом совсем редко. Лёвчик видел их сквозь дыры в изгороди: в начале осени испуганных, пришибленных, в середине — усталых, подавленных, в конце — раненых, перевязанных.
Когда выпал первый снег, к Лёвчику пришёл учитель. В потёмках пришёл, крадучись. В руках что-то нёс.
— Лёвчик! — позвал свистящим шёпотом.
Лёвчик не отозвался. Сил не было. Да и вылезать из-под полотенца не хотелось.
Учитель перелез во двор и по-прежнему крадучись направился к крыльцу:
— Лёвчик!
— Ахтунг![9] — взревел из хаты фашист.
И Лёвчик тут же, как того требовал хозяин, взвыл и залаял:
— Гав-гав-гав!
Учитель, испугавшись, кинулся прочь.
Лёвчик видел, как из его рук что-то выпало и осталось лежать во дворе.
— Ахтунг! — ещё раз проорал из хаты хозяин, но во двор не вышел.
— Гав-гав! — пролаял и смолк Лёвчик.
Уже ночью он, стараясь не греметь цепью, подобрал обронённое. Это был кусок овчины — старой, дырявой, но такой тёплой! Чтобы фашист не нашёл и не отобрал находку, Лёвчик до утра рыл голыми руками стылую — у себя под крыльцом — землю. Утром овчину вместе с полотенцем он спрятал в ямку, укрыв домотканиной. Ночами доставал — укрывался-укутывался. Спать стало теплее. Но пришла настоящая зима.
Фашисты стали злыми. Они уже не собирались вместе, чтобы пожарить мяса, выпить и погалдеть. Если и собирались, то для того, чтобы сказать друг другу несколько раз «Москау» и покачать головами.
Лёвчик не один раз выл перед своим фашистом, показывая на свои ноги и руки. Тот только ухмылялся в ответ и шипел:
— Ссоббакка!
Ни обуви, ни одежды не давал. А из одежды на Лёвчике были лишь прохудившиеся портки да такая же ветхая рубашонка.
Пальцы ног, рук, ладони потрескались, кровили, оставляя на снегу красные точки и разводы. Фашист ругался, пинал Лёвчика, заставлял съедать испорченный, по его мнению, снег.
Лёвчик стал кашлять. Одну ночь особенно громко.
Фашист вышел во двор, достал Лёвчика из-под крыльца и с размаху сунул в ближайший сугроб. Вниз головой.
Приступ кашля не заставил себя ждать. Но едва тело Лёвчика содрогнулось от кашля, как на его спину опустилось что-то тяжёлое.
От удара старым ухватом, которым мамка, когда жили в большой хате, доставала из печи горшки с борщами и кашами, Лёвчик наполовину ушёл в сугроб. И не сдержался — кашлянул ещё.