— А ты его фотографии видел? Ту, где он людей расстреливал? — взъярился Савельев. — Да их! Да всех!..
Собака глухо заворчала на Емельянова, будто понимая, кто обидел заряжающего.
— А вдруг она бешеная? — Сашко отложил полено и взял другое, поувесистее.
— Я собак знаю, — Савельев вздохнул, успокаиваясь, потрепал псину за загривок. — С детства знаю.
— Ну-ну, — заинтересовался Емельянов.
— Расскажи-ка, — не то просто так, не то попросил Сашко; в экипаже он был старшим и по возрасту, и по званию — старшина.
— Мне тогда пять лет было, — без предисловий начал Савельев. — Появилась у нас в деревне собака. Откуда, никто не знал. Так, приблудная. Я её и не видел сперва. За околицей в поле в Чапаева играли. Осень стояла. Ну, я в стог сена заскочил, спрятаться надо было, и не понял сперва ничего, только живое будто под ногами, и хруст какой-то-то, а потом больно стало.
Собака та щенная была. Щенков собой прикрыла. Я ей на лапу наступил, сломал. А она мне ногу прокусила. Насквозь.
Ох, и злой я тогда стал! Что нога! Заикаться начал, со страху-то. Задразнили бы, коли так и остался!
К врачу в райцентр возили. Уколы ставили. Бинтовали. Бабка-травница от икоты лечила, отец ей курицу за то отдал.
В общем, как только ходить смог, подговорил я ребят на месть. Пять лет, а ведь что в голову взбрело! Щенков у собаки камнями забить.
Ну, и забили. Всех.
Самой мамаши в стогу не было. За пропитанием куда бегала или ещё что, не знаю.
Три ночи за деревней вой стоял. Плакала она.
Видел я её потом. Ходила по деревне. Хромала. Если ребята толпой ходили, сторонилась. Если поодиночке, зубы скалила, кидалась. Всех пацанов в деревне перекусала, меня только не трогала. Взглянет, и всё. И уходит.
Зима тот год рано наступила. Пруд наш деревенский льдом затянуло за одну ночь. Я, дурак, с утра пораньше, на пруд и отправился. Боты большие, отцовские. Разбегусь — скольжу. На середине только — хрусть! — и услышал.
Треснул лёд.
Крикнуть не успел, очутился я в воде. Одёжка промокла, тяжёлой стала, вниз потянула. Я сколько мог, барахтался, а сил нет. И мыслей — никаких. И лёд, как возьмёшься за него, ломается. Не забраться на лёд. И до берега — далеко.
В общем, помирать бы, да чувствую, будто смотрит на меня кто. Я голову запрокинул, а то она. Собака та. Смотрит на меня. Пристально так. Не отрываясь. Взгляда не отводя.
У меня первая мысль, мол, бросится, загрызёт! И другая: да что там — загрызёт, вцепится в горло и на дно утащит!
Дальше не помню. Дальше отец рассказывал. Отец по делам колхозным мимо проезжал. Вон как вышло!
В общем, спасла меня та собака. В пруд кинулась. И лёд грудью била, и меня снизу подталкивала, чтобы не захлебнулся.
Так что, я на берегу оказался, а собака — утонула.
— А ведь ты у неё детей! — покачал головой Емельянов, глаза округлил от доброго десятка чувств, заполнивших душу после савельевского рассказа…
Уха вышла на славу. Взводный[12], вернувшись с совещания от комбата, ел да нахваливал. Экипаж тоже и варево хлебал и рыбу наворачивал так, что за ушами пищало. Спать легли сытые.
Ночью немецкая разведка сняла наших часовых. Вражеский отряд вошёл на станцию.
Савельев проснулся от того, что собака прикусила ему руку.
— Ты что? — дернулся, было, заряжающий, вспомнив детство.
И — обомлел.
Собака, глухо ворча, подтаскивала к ему автомат…
Сдёрнув чеку с гранаты, гитлеровец распахнул дверь дома и размахнулся.
В тот же момент ударила автоматная очередь. Из дома.
Затем рвануло.
Фашистов, готовящихся добить всех, кто уцелеет в доме, разметало взрывом собственной гранаты.
И разгорелся бой.
Добежать до танка Савельев не успел. Это сделали его друзья. Они же рассказали потом, что станция осталась в наших руках. Что фрицев покрошили всех или почти всех. Что «тридцатьчетвёрка» уцелела. Что из танкистов никто не пострадал кроме самого Савельева. Да, собственно говоря, могло быть и хуже, ведь в заряжающего стреляли в упор. Сразу двое фашистов. Из тех, которые уцелели после взрыва гранаты. Но из всех пуль, выпущенных в заряжающего, досталось тому всего полторы, ежели шутя говорить. А ежели всерьёз, то одна в тело вошла, другая — скользом задела.
Остальные пули приняла на себя та самая хромая собака, что предупредила танкистов о врагах. Она прыгнула на грудь Савельеву, телом своим закрыв заряжающего в тот момент, когда фашисты подняли оружие.
— Мы её там, возле дома, — сказал Емельянов и замолчал, не то смутившись, не то горло перехватило.
— Похоронили, — закончил за стрелка-радиста Сашко. — А у нас тебе подарок. Не от нас. От неё же. После боя нашёлся. За мамкой, видно, пришёл. Не дождался. Ты погоди-ка…