— …Девятьсот девяносто девять, тысяча! — прошептал Кузьменко и легонько толкнул в плечо Вилена. — Просыпайся, соня! Твоя тысяча!
— Ага! — прошептал напарник, широко зевнул, потянулся. Спросил: — Тихо? — И, не дождавшись ответа, забубнил под нос: — Один, два, три, четыре…
Под это счёт Кузьменко и заснул. В колхозе он трудился в овощеводческой бригаде, и приснились ему морковь да свёкла. Будто сорняк их глушит. Дёргал Кузьменко траву — полол бесконечные гряды, думал, конец скоро делу, а голову поднял и обомлел: трава сорная, что фашисты, рядами на него наступает. И нет никого рядом с Кузьменко из товарищей, один только бельчонок с лапой перевязанной стоит рядом и цокает досадливо:
— Цок-цок! Цок-цок!
Если бы не это цоканье, не видать было бы Кузьменко нового дня!
Открыл Яков глаза: Вилен, носом в бруствер уткнувшись, спит-посапывает, а бельчонок, столбиком стоит, смотрит в туман сырой, на поле лёгший, нервничает — хвостом дёргает и…
— Цок-цок! Цок-цок!
Голоса чужие, расстоянием приглушённые, Кузьменко сразу разобрал: фрицы! Тряхнул Вилена, что куль с мешком:
— Ты, твою! — по-сержантски залихватски не получилось, сказал как есть — злым шёпотом. Приподнял начинающего что-то соображать товарища, метнул его из окопа по направлению к нашим, приказал: — Доложи, что немцы! Что много! — Не глядя, но представляя, как Вилен ползёт сейчас к лесу, лицом в землю, задом к солнышку, передёрнул затвор, однако стрелять не стал — аккуратно положил винтовку, снял с пояса пару гранат, приготовил их. Попросил бельчонка: — Слезь-ка в окоп! — Сам взял, непослушного, в руки, спустил на дно ямы. — Сиди тут!
Бельчонок не послушался — выскочил наружу, снова встал столбиком, цокал, нервно подёргивал хвостом.
Тени впереди возникли неожиданно, шагнули, не видя, к Кузьменко. Он не стал стрелять, а, одну за другой, метнул обе гранаты, схватив зверька, осел с ним в окоп, после того, как грохнуло — два раза! — вскочил на ноги, схватил винтовку и, не целясь, выпустил в туман всю обойму.
Сзади топали десятки ног. Орали «Ура!» Кричал ротный: «Вперёд, орлы!» Гремел отделённый: «Твою, архангельскую!» И пули! Пули свистели во все стороны!
…На другой стороне, уже не в окопах, а во вражеских траншеях, брезгливо утаскивая трупы, одетые в чужие шинели, в ближайшую болотную яму, Кузьменко понял: злость прошла. Понял: жив. Понял: цел и Вилен, чёртов очкарик! Цел бельчонок — сидит в кармане, наружу не кажет и носа — нашёл кусок сахара, засунул его за щеку и уминает с хрусткотком. О своих убитых и раненых старался не думать: война! Тем более, считал, что сделал всё как надо. И ротный хвалил, и взводный, и сержант, по плечу похлопав, спросил:
— Каково?
— Так! — ответил Яков.
— Ну-ну, — кивнул отделённый.
Через полторы недели Кузьменко нашил на погон лычку — стал ефрейтором: старшим солдатом. Через месяц принял отделение.
Бельчонок остался в лесу.
Вилена ранило, Кузьменко сам перевязывал ему раны: плечо и бок — отправлял в госпиталь, просил писать, но не получил и строчки. Ранило самого Якова. Тоже лежал в госпитале. В свой полк потом не попал.
После войны, вернувшись в родную Сибирь, продолжал работать в колхозе. Выйдя на пенсию, переехал на Урал — к дочери и внукам. Любил ходить в лес, благо идти до него было — пять минут. Потом, правда, стало и шесть, и семь минут, и десять… Последние разы ходил так: полчаса туда, полчаса обратно.
…Я тоже был в том лесу. Меня водил внук Кузьменко. Улыбался:
— Хочешь, чудо покажу?
Свистнул манком, которым охотники обычно подзывают уток. На этот звук на небольшую поляну с окрестных деревьев буквально ссыпалось полтора десятка белок.
Внук полез в карман, достал оттуда угощение — большей частью обыкновенные семечки — и сыпанул в траву. Глядя, как белки хватают корм, показывал:
— Этого Виленом зовут. Вон тот, отдельно стоит, ротный. А вон этот, самый наглый, видишь, горсть семечек схватил и ругается ещё, сержант Рыжий — мать его, челябинскую. Дед так говорил.
ПОГИБ В БОЮ
Рассказ
Комья мёрзлой земли, выбитые чужими пулями, больно ударили по правой щеке и Тихон, закрыв от страха глаза, сполз на дно траншеи.
За взводного вот уже вторую неделю у них был сержант Баранов, бывший отделённый Тихона. Знал он много, умел тоже немало — воевал так, будто всю жизнь с рождения самого этим и занимался: успевал всё и везде. Вот и сейчас появился рядом, будто и не был только что на левом фланге у единственного во взводе пулемёта, спросил: