Впрочем, ахнули и до него — скорые на ногу пацаны прибежали первыми.
А с чего ахать? Да было с чего! Весь клинышек с картошкой, что с вечера оставался покрытым торчками кустиков, виделся теперь убранным. На поле стояли крепкие пятивёдерные мешки, ещё не связанные по горлышку, для того, чтобы картофель дышал. Тлели костры — около десятка, цепочкой во всю длину клина.
«Кто? Что? Как? Когда?»
Фимку добудиться не смогли — восьмилетний пацан, эвакуированный из Ленинграда ещё в сорок первом, зимой, повезло так его семейству, уработался до потери сознания. Растирали самогоном, что запасливый председатель всегда носил с собой в солдатской фляжке, в том числе и для медицинских целей. Кто-то влил в рот немного молока — заставили сглотнуть.
Когда Фимка застонал, радовались все и снова ахали, когда, наконец, услышали Митьку, и долго ещё не верили, что восьмилетний пацан решился на такое дело и действительно всю ночь трудился на колхозном поле.
А председатель командовал, матерясь в полный голос, но больше ругая не других — себя, за то, что сам, мужик, не нашёл сил сделать то, что сделал мальчишка.
Когда загрузили обе подводы, на одну положили и Фимку. Он уже мог смотреть, но ещё не говорил — молча смотрел, как бабы вяжут мешки с собранным им картофелем, взваливают их на плечи подростков и те, с мешками, согнувшись, тяжело шагают в сторону деревни. Бабы брали мешки вдвоём. И тоже несли. За своими детьми.
Дождь хлынул, когда весь картофель был в амбаре.
«Повезло! — выдохнул председатель и, стянув с головы белую от пота и соли пилотку, в которой проходил бессменно два полевых сезона, обтёр лоб. Затем, смахивая непрошенные слёзы, провёл пилоткой со лба до подбородка. — По-вез-ло!»
Письмо Фимкиному отцу писать сначала хотели всем классом, а после того всей школой. Хотел написать и председатель, чтобы от колхоза, но доверили Митьке. Как лучшему Фимкиному другу. С тем, чтобы потом всем деревенским под написанным расписаться.
«Здравствуйте, Семён Исакович! — начал Митька на листке, аккуратно вырванном из ученической тетрадки. Тетрадь ему, ещё довоенную, дала из своих личных запасов учительница. — Вы меня не знаете, но я вас знаю лучше некуда, потому как ваш сын — Ефим Семёнович — мой лучший друг. А ещё он теперь герой, прямо как и Вы…»
Дальше Митька, как мог, рассказал Фимкиному отцу про уборку картофеля, начав не издалека, а прямо сразу — с того самого момента, когда дед Захар Силыч про близкую непогоду сообщил. Не смог Митька и про председателя смолчать, как тот митинг открывал, просил — не требовал — на поле выйти.
Особое место в письме парторгу эмтээсовскому досталось. Это ведь он про такое сказанул, что каждая картофелина, убранная в колхозе, это пуля, выпущенная на фронте по врагу.
— Эт-как? — кто-то из деревенских тогда не понял.
Парторг объяснил:
— Рабочий на заводе патроны делает. Он не на земле трудится. Ему ту же картошку из колхоза привозят, чтобы он пообедать мог. Картошку съел — силы набрался, силы набрался — сделал патрон. А патрон куда? На фронт: командиру — в пистолет, стрелку — в винтовку, пулемётчику — в пулемёт.
— Эт-тогда хорошо, — парторгу ответили. Снова спросили: — А ежели ведро картошки — это что получается: ведро патронов?
Тут засмеялись все. И парторг улыбнулся. Но, по ёжику волос рукой целой проведя, сказал:
— Ведро картошки, товарищи, это целая граната.
— А мешок тогда что? — тут же кто-то нового ответа потребовал.
— А мешок — это снаряд! — поставил точку парторг из МТС, словно гвоздь вбил.
Фимке эти слова в душу запали, а тут ещё письмо от отца: «…Об одном и жалею только: порой снарядов не хватало, чтобы добить эту вражью нечисть…»
Вот и копал Фимка картошку и видел: не мешки встают за его спиной, а настоящие снаряды. Для отца.
«Пятьдесят пять снарядов для Вашей героической пушки накопал Ваш сын Ефим Семёнович, — заканчивал письмо Митька. — Пусть эти снаряды все до единого попадут в фашистские танки и доты, а лучше — в самого Гитлера! Весь наш третий класс, и вся наша школа, и все деревенские желают Вам и Вашим товарищам, Семён Исакович, крепкого здоровья и поскорее разгромить фашистов!»
Подписей под Митькиными словами набралось больше сотни, даже дед Силыч крестик поставил, — так и не выучился грамоте.
Фимка в горячке провалялся неделю — жар не спадал, думали, не тиф ли, в больницу хотели свезти, но ближе был военный госпиталь, отправили туда. Врач военный потом диагноз поставил: нервное истощение.
Получил ли деревенское письмо Семён Исакович — неведомо. В сентябре письмо отправили, а в октябре на Фимкиного отца похоронка пришла, мол, погиб смерть храбрых. Долго потом председатель колхоза Фимку уговаривал в школе остаться. Фимка всё хотел сперва на фронт сбежать — за отца отомстить, потом в колхозе работать — чтобы на заводах ещё больше снарядов и патронов для фашистской погибели изготовить смогли. Уговорил председатель парня, нашёл какие-то нужные слова. Остался Фимка в школе, но всё лето сорок четвёртого в полях провёл: всё, что мог, делал, даже траву косить научился…