Миньке, Николашкиному одногодке, тяжелее приходилось. У него на отца не похоронка пришла — без вести пропал. Где-то под Ленинградом. И в семье — только мать в колхозе работала. А так — бабка старущая да сестрёнка малая. Корову в сорок втором на мясо зарезали — кормить нечем было. Курицы жили — и их подъели; в сорок третьем малая заболела, лечить надо было чем-то, вот и кончили курей — которую под нож, которую за лекарства.
Минька первым остановился. Не для роздыха.
— Давай палочки тянуть! — предложил.
— Чего? — Николашка сперва не понял.
— Кто короче вытянет, тому за Гитлера воевать! — Минька пояснил.
— Не! — мотнул головой Николашка. — Давай так: я тебе пару вёдер воды принесу — за так. А ты за Гитлера со мной повоюешь.
— Да я тебе два раза по воду схожу! — обрадовал друга Минька. — Давай!
— А я — Гитлером?! — попытался развести руки в стороны Николашка, но не смог — полные вёдра, ведь шёл с реки, не дали.
— Ну, хорошо, давай три раза схожу! — пообещал Минька. — А ты заодно отдохнёшь. Шея-то — болит поди.
— Болит! — согласился Николашка. И замотал головой: — Не! Не буду я так воевать!..
Во второй раз они остановились, когда каждому оставалось по одной ходке.
— Всё наносил? — спросил Николашка.
— Раз сбегать осталось! — отозвался Минька.
— И мне, — брякнул пустыми вёдрами Николашка. — Ты вот что, — он как бы задумался. — Есть ведь, наверное, хочешь.
— Ещё бы! — тут же признался Минька. — Пузо так подвело, выть хочется! А до вечера ещё далёко! Мамка вечером, как с поля придёт, болтушку сделает. Сказала, горсточку муки нашла.
— А щи будешь? — спросил Николашка и сделал такое лицо, будто сам удивился своей щедрости.
— Спрашиваешь! — выдохнул Минька, расцветая в улыбке. И тут же скис — догадался: — Ты это за Титл ера, да? Чтобы я ненашим был?
— Ну… — виновато пожал плечами Николашка.
— Эх, ты! — выдал Минька и бегом помчался к реке: в одной руке вёдра, в другой — коромысло.
Николашка побрёл следом — медленно-медленно, столкнулся с приятелем, когда тот уже поднимался в горку, уступил — сошёл с тропки, постоял, подумал…
Через полчаса Минька простил друга. Пришёл к нему, сидящему на крыльце. Сел рядом.
— Ну, играем?
— Ага! — будто и не было ссоры, согласился Николашка. — И сказал, шёпотом: — Ну не могу я за Гитлера! У меня отец — красноармеец, а я за фашистов играть буду?
— Так ведь — играть! — вскинул брови Минька.
— Не-е, — Николашка в который раз за день мотанул головой. И вдруг так выдал — как из пушки ахнул: — Я тебе огурец свой отдам! А?
— О-гу-рец?! — чуть ли не простонал Минька. — Настоящий?
— Ты же слышал, мамка разрешила! — Николашка аж привстал над ступенькой. — Ну?!
— Я… — начал было Минька, но Николашка уже добивал.
— Два огурца!
— Так тебе же один…
— Ну, мне же всыпят, не тебе!
— Так ведь по первое ж число!
— Ну, так не тебе же!
— Так ведь сидеть же не сможешь! — Минька искренне переживал за друга.
— Два огурца даю! — Николашка вовсе встал, сверху вниз глядя на друга.
Минька сглотнул слюну и взялся за живот — там урчало. Огурец — это тебе не лебеда, не листики, не кислица и уж тем более, не прошлогодние жёлуди, которые мать растолкла в муку и пекла из неё — не каждый день, а только по воскресеньям! — горькие лепёшки.
— Два огурца даю! — повторил Николашка, повысив голос.
Минька сглотнул слюну и тяжело поднялся. Теперь он стоял вровень с приятелем, глядел ему глаза в глаза. И взгляд у него был тяжёлым.
— Купить хочешь?
Такого взгляда Николашка испугался, вскинул руку в пионерском салюте, стукнул кулаком себе в грудь:
— Нет! — Опустил голову: — Гитлером быть не хочу.
— Два огурца! — произнёс Минька сурово. — За что?!
И тут же оба парня вздрогнули.