— Я ничего не понимаю, — помотал головой Гюнтер; в голове звенело, что было явным признаком — контузия опять что-то устроит.
Однако сознания он, как ни странно, не потерял. Не успел. За ним и Юргеном пришёл советский офицер. Он свободно говорил по-немецки, и было приятно, что он не смотрел на пленных свысока, общался с ними как с обычными людьми — расспрашивал про жизнь, о том, что было с ними до войны, говорил, что Германии нужны рабочие руки. А ещё он сказал, что это очень хорошо, что и Юрген и Гюнтер никого не убили — офицер показал какие-то листки, на которых было много чего написано и про Гюнтера, и про Юргена.
…Дом они построили быстро: двухэтажный, с эркерами. Юрген разбил перед домом грядки, устроил палисадник и с разрешения охраны посадил несколько деревьев.
Потом военнопленных перевели на строительство другого дома. Новую стройку, как и предыдущую, обтянули колючей проволокой, поставили вышку для охраны, по периметру запустили собак. Максимилиан по-прежнему был десятником. Он командовал своими соотечественниками, но ни Юргена, ни Гюнтера среди них уже не было. Их отправили на родину — восстанавливать разрушенное войной. Повезло. Они построили дом.
ДВЕ КРУЖКИ ЧАЯ
Рассказ
Пыльной июльской дорогой, шаркая сапогами, ботинками, а половина — растрескавшимися подошвами босых ног, шла воинская часть. Но что это было за воинство! Давно спутались отделения, взводы, роты — самых разных батальонов и полков люди шли в колонне, касаясь друг друга плечами, наступая на пятки: красноармейцы и редкие сержанты. Шли, одетые как придётся: рваные гимнастёрки терялись среди грязных нижних рубах и перепачканных землёй голых торсов. И штаны имелись не на всех — некоторые щеголяли в драных портках. И не пилотки покрывали бритые макушки и затылки, а пыль — мелкая, въедливая, серая, превращающая в родственников всех: и брюнетов, и рыжих… Несмотря на всё это грозной силой — по общему числу — могло бы показаться воинство. Могло бы. Но! Но не было у служивых оружия. Оно — винтовки и карабины — отдано было врагу, брошено и за редким исключением разбито время назад.
Ещё не было в колонне командиров и политработников. Определяли их быстро — сразу: по кубикам и шпалам на петлицах, по звёздам на рукавах гимнастёрок, по длинным волосам. Тех, кто пытался спрятаться среди солдат, сдавали свои же. Впрочем, сдавали не все, старались в основном недавние призывники из западных областей, не так давно присоединённых к Союзу. И… Тела лейтенантов, капитанов, политруков оставались на местах недолгих боёв, прерванных привалов — в полях, в лесах, в придорожных канавах…
По пути немцы расстреливали и тех, кто не мог быть рабом: тяжелораненых, теряющих сознание интеллигентов, а ещё евреев, татар — всех, чьи лица несли на себе печать принадлежности к «не тем народам».
Немцы же сопровождали идущих по жаркой июльской земле: не кормили, не поили, пинали коваными сапогами, били прикладами винтовок, тыкали штыками рыжие бинты и чёрные повязки, скрывающие раны — смотрели, как корчатся от боли, падают и с трудом поднимаются, вливаясь в незамедляющую шаг колонну, русские, белорусы, украинцы, а если не поднимаются, умерщвляли: добивали, допинывали, докалывали. По нужде — малой или большой, всё одно! — разрешалось ходить только тогда, когда конвой останавливался на отдых. Не в сортир, не в сторону отходили люди, милостиво дозволялось им, сдавшимся и взятым в бою, одинаково всем: под себя, ровно дикому зверью, словно свиньям, которым без разбору что есть и на чём спать. А если прижимало в колонне, оставалось два варианта: или в штаны, или смерть, — выходившего из строя сразу расстреливали.
От добрых двух тысяч человек за три дня похода осталось чуть более половины. Кто-то из тех, кому хоть как-то в школе преподавали немецкий язык, разобрал и передал по колонне, что нет у них, у немцев, приказа доставить пленных куда-то живыми. Нет для них, для пленных, места на новой германской территории, а потому есть у конвоиров приказ: вести бывших солдат Рабоче-Крестьянской Красной Армии до польской земли, где имеются лагеря для таких как они грешников. А коли не дойдут пленные до Польши, то и лучше даже, — никому они не нужны, ведь сам Гитлер сказал, что германская «цель — уничтожение жизненной силы России».