— Жарко! — подхватили разведчики. — Нас победы греют! А этих, гадов, морозят! Ха-ха! Да напои его, Коля! Пожалей фрица!
Балабанов медленно окунул свою алюминиевую кружку в котелок с душистым кипятком, вернул на свет, подержал около себя и протянул немцу:
— Пей!
Немец, не веря своему счастью, задержался на мгновение на месте, а потом шагнул к Балабанову, жадно схватил кружку и, расплёскивая от дрожи чай, припал к горячему алюминию — зашипел:
— Oh, wie heip![51] — Отхлёбывая, бормотал: — Ichbin kein faschist! Ich wurde gezwangen…[52]
Солдаты расступились, давай дорогу немцу, пьющему кипяток, и тот медленно, воробьиным шагом, приблизился вплотную к огню, охнул, оторвал одну руку от кружки, провёл над пламенем, потом так же согрел другую руку — и заплакал.
— Челове-ек! — протянул кто-то из разведчиков непонятно о чём.
В тишине, относительной, конечно, прошло минут десять.
Немец освободил кружку и практически умиротворённо стоял над костром — щурил глаза, шевелил белёсыми бровями — обычный такой мужичок годам к сорока.
— Выпил? — строго произнёс Балабанов. — Согрелся? Пошли! — Он запахнул ватник, прихватил неразлучный ППС[53]. И остановил немца, попытавшегося вернуть кружку: — Не надо!
— Uber, sie so freundlich sein![54] — немец облегчённо выдохнул и стал запихивать кружку в карман шинели. — Mein name ist Walter! Ich schlosser…[55]
— Шагай-шагай! — безразлично отозвался Балабанов. — Передо мной! И поживее!
Немец покорно шагнул вперёд.
Впрочем, далеко они не ушли.
Рядом с небольшими кустами, откуда ещё виделся свет костра, Балабанов остановил немца:
— Эй! Развернись!
— Ja-ja?[56] — не понял немец.
И это были его последние слова. И последнее, что он увидел — огненный язычок, сорвавшийся со ствола русского ППС.
Балабанов очередь выпустил короткую, к немцу подходить не стал — знал, что попал наверняка — вернулся к костру. Сел в раздвинувшийся кружок ошалевших от произошедшего товарищей и глухо кинул непонятно кому:
— Кружку другую дайте! Мне.
…Утром к разведчикам пришёл особист.
— Балабанов!
— Я! — отозвался сержант.
— Выйди из землянки, разговор есть.
— Выхожу, товарищ капитан!
Ушли они к тем кустам, где лежал немец.
Труп никто не убрал, его припорошило снежком, забило глазницы, нос, оскаленный рот, — перед смертью немец хотел что-то сказать. Застывшей рукой он силился достать из кармана алюминиевую кружку, наполовину вытащил, на большее — не хватило ни сил, ни времени.
— Твоё дело? — капитан брезгливо коснулся немца носком белого валенка.
— Моё!
— Ты зачем пленного убил? Приказа не знаешь? Пленных не расстреливать! — капитан взъярился. — Под трибунал захотел? За невыполнение!
— Он — фашист, — безразлично пожал плечами Балабанов. — Немцев — да, трогать не буду. А фашистов…
— Да как ты узнал, что он — фашист?! — перебил сержанта особист. — Мне вот сказали, что он говорил будто рабочий, слесарь! Даже не сам воевать пошёл, а вынужден был…
— А я — фашист? — перебил капитана Балабанов.
Тот замер, округлил глаза, захлопал рыжими ресницами:
— Почему? Нет!
— А почему — нет? — Балабанов старался не смотреть в глаза особисту, разглядывал носки своих валенок, серых.
— Потому что ты человек советский! — как заученную, произнёс фразу капитан. И перешёл на более спокойный тон. — Воюешь в Красной Армии, освобождал нашу Родину, теперь — Европу Ранен был, награждён. В конце концов, — особист опять повысил голос, — ты носишь нашу форму и…
— Вот! — Балабанов ткнул указательным пальцем правой руки в хмурое февральское небо.
— Что — вот? — не понял разведчика капитан.
— А он был в чужой форме. И надел он её сам. Захотел бы — не надел. И не воевал бы. Против нас. А раз надел и воевал, значит, фашист. А фашистов я убиваю! Всё.
Особист озадаченно приподнял брови, развёл руками и выдохнул:
— Ну! Ты… — Затем он долго подбирал слова, чтобы озвучить ими мысль: — Чай ты ему тогда зачем дал?
— Так пожалел! — пожал плечами Балабанов. — Замёрз же, сволочь.
За спиной остался тыловой уже пригород: разбитый, едва приспособленный к жизни, но тыловой. Впереди — дымились полуразрушенные высотки центра. Там располагался враг — хитрый, коварный, страшный: в подвалах и на крышах, в траншеях и… за каждым углом. Стрельбы, впрочем, особой не было — так, редкие хлопки. Обе стороны взяли небольшую паузу.
Между центром и пригородом была небольшая зона, освобождённая от боевиков штурмовой группой: разведчиками, собровцами, омоновцами[57] — кого только не было в этой разномастной, разношёрстной, но в отличие от девяносто пятого[58], подготовленной компании! Снайперы были снайперами, сапёры — сапёрами, офицеры — командирами. Дураков было немного.
57
Собровцы, омоновцы — бойцы СОБР (специальный отряд быстрого реагирования) и ОМОН (отряд милиции особого назначения).