— Много, — пожал плечами политрук.
— Во-от! — с непонятным удовольствием протянул Жорка. — Эт-сколько они марок на ветер выбросили? Наших-то — никого не задело! Все в укрытиях! Даже царапинки ни на ком! И нам — экономия! Мы ж по ним ни копеечки не спустили! Мы ж их поближе ждём, чтоб наверняка!
— Ну? — ещё раз непонятливо дёрнулся политрук.
— Так вот я говорю: я патрон себе не оставлю! — снова хохотнул Жорка. — Не правильно это! Наши люди его делали: свой труд вкладывали — патрон денег стоит. Наших денег, советских! И если я хотя бы один патрон в себя пущу — получается, свои деньги впустую истрачу! А вот если на фрица — тогда всё верно!
— А как же потом?
— Не волнуйся, командир, в плен Жору не возьмут! — моряк привстал, глянул из расщелины на немецкие окопы. — У меня ещё штык и душа морская! Штыком я поболе, чем двух на тот свет отправлю, а душу… Это ж сколько им на меня патронов извести придётся, чтобы я со своей земли не поднялся! — Жорка даже крякнул. — Ух, сволочи! Сколько ж они своих марок на меня потратят — сколько денег изведут! Да если бы таких, как я, как мы то есть, — поправился моряк, глядя на политрука, — много будет, так у фрицев патроны не на что делать будет, не то, что мины или бомбы! В общем, — подводя итог разговору, выдал Жорка. — Все патроны по врагу, а дальше — штыком, ножом, камнем! Зубами, чтоб им!.. Такая моя экономика.
Миномётный обстрел прекратился, из немецких окопов поднялась пехота.
Политрук побежал обратно:
— Все патроны по врагу! А дальше — штыком, ножом, камнем!..
За спинами наших бойцов свирипело Чёрное море, горел и сражался Севастополь.
КЛАДБИЩЕ ДЛЯ ПАШКИ
Рассказ
Когда немцы первый раз бомбили Сталинград, в окно её комнаты залетел осколок бомбы. Осколок не задел ни её, ни маму — он ударился о стену и упал на Мишку.
Мишкой звали её игрушечного медведя. Медведь был маленьким и мягким — тряпичным, набитым старыми же тряпками.
Мишку сшила мама, когда ей (не маме!) исполнилось три года — на день рождения.
Осколок бомбы был горячим, и Мишка загорелся. Когда бросились тушить игрушку, оказалось — поздно. У медведя обгорели все лапы, брюхо, но самое страшное — сгорела — полностью! — голова.
А на четвёртом этаже осколки бомбы убили старуху Симонову. А на первом — тётю Фаю.
Взрослых похоронили на кладбище. Мишку там хоронить не разрешили.
Нельзя, значит, нельзя. Но оставлять погибшего медведя дома тоже не разрешили.
— Я сошью тебе другого, когда война закончится, — сказала мама. — А этого придётся выбросить.
— Нельзя! — сказала она и ушла в палисадник.
Палисадник был разбит прямо под окнами дома. В нём росла сирень, и были посажены цветы.
Под сиренью она выкопала ямку, положила в неё Мишку, поплакала, а потом забросала ямку землёй и сделала аккуратный холмик.
Ночью ей не спалось. «Не так как у взрослых получилось! — пришла мысль. — Надо сделать памятник и оградку!»
Оградку она сделала из веток, их на сирени было много. Памятник со звездой — не получился. Пришлось сделать как у бабушки — крест: палочки — крест-накрест — она связала суровой ниткой, взятой у мамы. Взятой без спроса. Мама почему-то ничего не давала: ни ниток, ни спичек, ни бумаги. Мама жалела даже карандаш. Говорила, что он нужен для школы, что придёт осень.
Но до осени нужно было пережить лето. А лето оказалось очень жарким.
Немецкие самолёты налетали на город с самого утра. Спасаться от них приходилось в подвале. И каждый раз, выходя наружу, она не узнавала свою улицу. И свой дом. И свою комнату. И ей каждый раз приходилось привыкать, что соседнего дома теперь нет — есть только огромная куча кирпича, железа и дерева. Что в её доме, в её подъезде нет двери, а над вторым подъездом нет крыши. Что в её комнате теперь нет окна. Точнее, окно есть, но стекла в нём нет, вместо него — лист фанеры с дырочками; мама сказала, что дырочки — следы от пуль, потому что фашисты не только сбрасывали бомбы, но ещё и стреляли из пулемётов.
В середине августа она снова не узнала свою комнату: в ней рухнул потолок, который раздавил их с мамой шкаф, комод, кровать и коробку с игрушками. В коробке жили Даша и Роза — куклы, сделанные соседом — дядей Николаем. Он работал плотником на заводе «Баррикады» и последнее время совсем не приходил домой. А кукол он вырезал из двух кусков дерева. У них было всё, что должно быть у кукол: ноги, руки, головы. На головах — глаза, носы, губы. Дядя Николай умел делать многое — комод, раздавленный потолком, тоже был сделан им.
Дашу и Розу она похоронила радом с Мишкой. По утрам, уходя в подвал, она гладила самодельные крестики и разговаривала с игрушками:
— Простите! Не уберегла я вас.
Так говорили взрослые — на большом кладбище. Говорили своим родным, своим друзьям, соседям. Она повторяла эти слова и печалилась, что больше никогда не сможет положить Мишку рядом с собой в кровать, никогда не сможет придти с Дашей в гости к Розе или вместе с ними обеими к соседям: Шуре и Вовке.
У Шуры и Вовки комната была пока цела. И потолок. И стены. И пол. Но и Шура, и Вовка, как все оставшиеся жители дома — дети и старики — день проводили в подвале. Спали. Те, кто мог работать, и мама тоже, днём куда-то уходили: то в город, то к Волге — рыть траншеи и окопы.
Вечером мама возвращалась в подвал. Она приносила с собой воду, кусок хлеба, иногда немного крупы, из которой варила жидкую-жидкую кашу.
Ночью никто не спал.
Ночью она похоронила Костика. Так звали щегла, который жил в комнате Шуры и Вовки. Его тоже убили немцы. Днём, когда все были в подвале. Бомбой.
В честь Костика Шура и Вовка дали залп по фашистам — они взяли по несколько камней и метнули их в небо, когда там басовито завыли моторы; вражеские самолёты теперь бомбили и ночью.
Несколько ночей Шура и Вовка метали ввысь камни, и два раза им удавалось сбивать фашистские самолёты. Наши прожектористы ловили вражеские машины в перекрестья длинных ярких лучей, грохотали наши зенитки, тряслись стены дома, дрожала земля, пущенные ребячьими руками камни летели в небо — и достигали цели: самолёты вспыхивали и с воем неслись вниз.
А утром вновь приходилось уходить в подвал.
А однажды она не смогли выйти из него.
Уже наступил вечер, но он не принёс прохладу — было жарко. Очень-очень жарко. И по-прежнему гремело снаружи. Очень-очень гремело. И всем хотелось выбраться из подвала, и плакал Вовка — он был самым младшим, в школу он собирался только через два года. Всем хотелось на улицу, но дверь из подвала не открывалась. На неё наваливались, её толкали, в неё били, а она не открывалась. И все столпились перед дверью. И когда дверь вдруг распахнулась, никто не смог спрятаться.
Взрыв был очень громким, а огонь, ворвавшийся в подвал, очень жарким и ярким.
Она зажмурилась и подумала, что больше никогда не увидит маму и своё кладбище. А ей повезло.
Кладбище она увидела.
Маму — нет.
Она думала, что на улице ночь. А на улице было светло- как днём. Потому что город горел: дома, развалины, заборчики, скамьи. Казалось, по разбитым улицам плывёт, как вода в реке, огонь.
Она не знала, что фашисты сбросили на город кроме других бомб ещё и зажигательные.
Она думала: как ей спрятаться от огня?
И она пошла к своему кладбищу. К сирени, которой уже не было. К холмикам, с которых огненным ветром смело самодельные кресты.
Рядом с Мишкой, Дашей, Розой и Костиком она стала рыть землю — куском доски, куском стекла, руками. Земля была мягкой, поддавалась легко, и чем глубже, тем было прохладнее.
Там, в яме она и уснула. И сколько спала — не помнила.
Разбудил её голод.
Мамы рядом не было. Не было воды, не было хлеба. Не было и огня. Но был дым: злой, едкий, от которого слезились глаза и хотелось кашлять.