Выбрать главу

Что ж после такого не жить? И работа есть, и люди добрые рядом, и дом крепкий. А из окон дома луг травяной видать. Как время придёт, так он весь в васильках.

Вот Васильком и малыша назвали, что от любви хорошей народился.

Родился Василёк первого сентября тысяча девятьсот тридцать четвёртого года. Первого сентября тысяча девятьсот сорок первого года в школу идти собирался. Учиться шибко хотел, чтобы агрономом стать. Профессия уж больно хорошая: хлеб растить, людей кормить.

Дорогу такую на всю жизнь Василёк сам выбрал. С детства раннего. «Голоштанного! — как председатель колхоза шутил, когда Василька совсем маленького вспоминал. — Без штанов ещё бегал, слов не знал, а сам — в поле: сунет зёрнышко в землю и сядет ждать, когда вырастет. А то и поливать вздумает, воду носил, чтоб скорее в колос вошло».

Так бы вот всегда: выбрал дорогу и — шагай по ней, пока не дойдёшь, куда собирался. Только… Жизнь ли так крутит, чёрт ли подворачивает, — выходишь на развилок, а то и на перекрёсток. Тут и думай: куда.

3

Проводница, тётка пожилая, возраста пенсионного, на вопрос, какое место занимать, ответила:

— Где пусто, там и садись.

По её словам выходило: можно и в тамбуре, можно и на крыше. По мыслям: где не занято, там и примащивайся.

На прямой поезд — от родной станции до Москвы — билетов мне не хватило. Взял на проходящий.

В вагоне пустовала только боковушка возле туалета. Но — повезло. Правда, сначала не поверил, долго принюхивался: ан нет, запахов — тех самых! — не было.

Проводнице — а кому же ещё?! — я сказал. От всей души:

— Спасибо!

Вагонохозяйка прошлась по своим владениям со стандартными в общем-то словами:

— Чай, кофе, постель… На здоровье!

Последнее, про постель и здоровье, относилось ко мне.

Город за окном вагона исчез как-то уж слишком быстро: дома и домики, железо моста через Каму — с холодком в груди: а вдруг с моста да прямо в реку! Затем множество путей ещё и составов, пятиэтажки, высотки, и всё. Исчез город.

Я взялся за книгу. Мог бы творить сам, тем более тетрадь с собой взял толстую и ручек — три штуки, чтобы про запас. Мог бы сам, раз уж писатель, но достал труд чужого автора — детектив приятеля. Там всё, как положено, было: оружие на обложке, нарисованное, автограф внутри и — погони, разборки, кровь опять же…. Ну и, зачитался. В смысле, стал клевать носом — задрёмывать. И вдруг! Вздрогнул!

И — соскочил с места. Сперва от страха, затем от желания бежать на помощь.

Чужой был голос, страшный. Крик. Слова русские, путаясь с иноземной речью, метались по вагону:

— Не бейте! Я не виновата! Ich arbeiten! Ich warten Kind![28]

Соседи напротив — он, она и достаточно взрослый ребёнок — заулыбались, отложив карты, а играли в подкидного, наперебой стали объяснять:

— Это тут одна во сне кричит!

— Бабулька, божий одуванчик.

— Чокнутая! — отпрыск картёжного семейства покрутил пальцем у виска.

— Мы тоже сначала так же прыгали.

— Потом привыкли.

— А меня всё равно достаёт!

Совсем рядом с нами — через одно купе — прибежавшая из своего купе проводница будила старуху. Сгорбленную седую бабку.

Та извинялась:

— Опять я вас? Прости, сердечная! Простите, люди добрые!

* * *

В Балезино, это уже в Удмуртии было, стояли долго — меняли электровоз.

Вагон опустел. Народ разминался на перроне: кто курил, кто вышагивал, поглядывая по сторонам, иные закупали нехитрую стряпню местных поварих.

Я остался на своей боковушке. Родню, что жила на узловой станции, о себе не предупреждал. От чужой стряпни закаялся давно, берёг желудок. Сидел за тетрадкой — писал рассказ. В сюжет ушёл — будто и не в этом мире оказался. Вздрогнул, когда почувствовал холод чужой руки на запястье.

Старуха сидела напротив меня. Страшная: сгорбленная, седая, на плечи накинуто чёрное неновое пальто, в руке палка-клюка.

— Не письмо ведь пишешь?

— Нет, — мотнул я головой.

— Журналист?

— Нет, — снова односложно ответствовал я.

— Писатель! — старуха оскалилась в улыбке — радовалась, что догадалась.

«Со второго раза!» — подумал я про чужую догадку. Однако на разговоры меня не тянуло, хотелось дописать начатое. Вот и выходило: старуху нужно было чем-то занять.

— У меня книжка есть. Читать будете? — из сумки я достал книгу Но не детектив приятеля — свою.

— Сказки? — удивилась старуха, глянув на обложку. — Ну-ка, ну-ка…

Она ушла в своё плацкартное купе, держа в одной руке книгу, а другой опираясь на палку. Ушла медленно-медленно, я слышал бормотанье:

— Надо же, сказки! Молодой, а сказки! Ну-ну…

Она читала долго — не тяжело, нет, а так, будто смакуя изысканное блюдо.

И, пожалуйста, не думайте, что я хвастаюсь творчеством, нет! Просто некоторым нравится.

* * *

Ещё до ночи многие пассажиры угомонились, улеглись на постели: кто-то накрылся простынкой, кто-то укутался одеяльцем.

Собрался на боковую и я. Тем более что по проторённой дорожке в сторону тамбура перестали шаркать подошвами тапочек и цокать каблуками туфель.

Старуха вновь подошла неожиданно. Подошла, опираясь на палку-клюку, протянула мою книгу:

— Молодец. Давно пишешь?

Я пожал плечами: как сказать, назвать количество лет или год, с которого занялся творческой деятельностью?

Старуха расценила это по-своему:

— Всю жизнь, значит. От родителей?

— Мама — медик, фельдшер, — непонятно почему, но я стал говорить о родителях. — Отец — рабочий, на заводе слесарем работал, механиком.

— Живы? — завязывала разговор старуха.

Мама.

— А отец?

— Рак. Опухоль. Умер.

— Но пожил?

— Шестьдесят лет.

— Это хорошо.

— Мало! — я вздохнул. — Не хватает его.

— Мне тоже, — пригорюнилась старуха, села на мою постель; до этого стояла рядом. — Мне тоже моих не хватает.

— Но ведь пожили? — взял я в оборот старухины слова.

Она покачала головой:

— Нет. Сожгли их.

На мгновение я оцепенел. А старуха вдруг села рядом со мной и нервно дёрнулась.

Чёрное пальто упало с плеч.

У толстого фланелевого халата, в который была одета старуха, были короткие рукава.

И я оцепенел снова.

Её руки до локтей украшали наколки. Наверное, татуировки шли и дальше: какие-то слова, цветы, нечто похожее на московский Кремль… И среди всего этого, ближе к кисти — цифры. Несколько.

Старуха быстро и зябко подхватила пальто:

— Хорошие у тебя сказки. Хочешь, я тебе тоже сказку расскажу?

4

На остров Зинка приползла под утро. Мокрая и грязная насквозь. Сил не хватало, мотало из стороны в сторону, вот и сорвалась с тропки в трясину. Камнем вниз пошла да рванулась от ужаса к твёрдому, ухватилась под топью за землю — тропку через болото — и вытянула собственное тельце. Повезло. Дальше, правда, идти уже не могла, ноги от пережитого свело, потому ползком ползла. Ревела да ползла.

А и рёва не было — то ли сипела, то ли шипела.

Тётка Саша услыхала, пошла глянуть, что такое. Чуть на девчонку не наступила.

Трое суток Зинку трясло да выворачивало: болотом, гадостью какой-то да внутренностями. Думали: всё, отдаст душу куда незнамо, кому неведомо. Да нет. Видно, есть Бог на свете. Начальник раненый, даром что красный командир, все три дня и ночи от Зинки не отходил — что по медицинской части знал, сделал, а потом молился. По-настоящему молился.

Это уж потом Зинка узнала, что он, полковник, раньше в царской армии служил, роду-племени дворянского, от того и Бога не забыл.

На четвёртый день Зинка первый раз есть попросила:

— Хоть крошечку хлебную. Дайте…

Раненые, а их на острове посреди болота к тому времени уже богато душами было, сухарь старый нашли — подали.

вернуться

28

— Я буду работать! Я жду ребёнка!