А приморозило крепко. Ветерок, меж веток да лап еловых пробираясь, снегом попахивал.
Зинка хоть и в ватнике толстом была, а всё зуб на зуб не попадал. Даже испугалась: ну как услышат её свои, всыплют потом! И пускать никуда не будут.
А надо было.
За сестрёнку.
За мамку.
За деда.
За тех, с кем тринадцать лет рядышком прожила.
Хотя бы одного! Хотя бы того! Пусть не немца! Другого, который, когда в деревне обыскивал, под рубашку забрался, за грудь ухватил, — зверь! Человек разве такое дурное сделает? Только зверь дикий в обличье человечьем!
«Зверя и убью!» — Зинка решила, рукоятку ножа покрепче сжала.
Коровы в стаде на разные голоса ревели, голоса немцев и полицаев заглушая. Колёс скрипучих от подвод тоже почти не слышно было.
«Господи! — ахнула Зинка про себя, когда стадо увидела. — Да они же коров с утра не подоили! Так бедных повели! Звери! Дикие звери!»
У каждой коровы вымя от молока разбухло. Потрескалось.
При каждом шаге брызгали на дорогу белые струйки.
Мычали коровы — плакали. От боли.
Полицаи на то внимания не обращали. Немцы — тоже. Спешили: скорей бы лес миновать да обоз со стадом в нужное место доставить. Туда, где не так страшно. Где своих, фашистов, побольше. А то ведь винтовки на взводе держать приходится, по сторонам смотреть — а ну как партизаны!
Ну, те и — пожалуйста, вам!
Зинка хоть и ждала, что стрельба начнётся, но всё равно от неожиданности испугалась. Пулемёт застрочил — присела, нож выронила.
Защёлкали по лесу винтовочные выстрелы. Кто-то закричал по-русски, кто-то — по-немецки. Коровы вовсе не своими голосами взвыли. Затем граната хлопнула.
Во все стороны лес затрещал: люди бежали, скотина, осколки летели, пули…
Зинка нож найти не успела, выскочил на неё фашист раненый — лицо в крови, не видит, куда бежит. Наступил на Зинку, сбил с корточек, та спиной назад полетела да затылком о корень!
И всё, будто свечку кто затушил, — тьма в глаза ударила и в голову.
— Кто есть это? — голос обрушился на Зинку откуда-то сверху.
И чьи-то руки подняли её с холодного пола, и кто-то поставил её вертикально и подпёр со спины своим телом:
— Держись, дочка!
Толстая холёная физиономия фашиста в мундире, украшенном крестом и чем-то ещё, была прямо перед её глазами. Размером в высоту немец не отличался, только вширь.
— Партизан?
Хотела Зинка фашисту ответить, как положено, по-советски, в физиономию его толстую холёную плюнуть, да не вышло. Сильно затылком в лесу приложилась, да и, по-медицински говоря, прошлое потрясение нервное сказалось.
Вылетело у Зинки изо рта одно мычание.
Из-за спины дедок какой-то за неё отвечал:
— Больная она, чокнутая. Мы тут её все знаем! Без разума, без ума — ходит по белу свету А нам жалко, вот и подкармливаем.
— Фи! — физиономию фашиста перекосило. — И это есть партизан? Вон её! — голос немец повысил. Взвизгнул брезгливо: — Вон!
Так бы и сошло Зинке с рук, так бы и в лес снова попала, да — судьба-злодейка!
Когда выводили девчонку из подвала, оказался рядом Зверь. Тот самый полицай, что за день до того в деревне над ней измывался. Выжил, гад, в лесу, схоронился как-то. А после того, как партизаны стадо у фашистов отбили да к своим ушли, к немцам пробрался.
Ну, немцы облаву тот час же! Да кого ловить? Партизаны давно из лесу исчезли, одни только немцы да полицаи побитыми на дороге лесной лежат. Да Зинка в стороне — под деревом.
Зинку в райцентр и привезли. На телегах вместе с трупами.
В тюрьму Зинку бросили, в подвал. Подумаешь, без сознания! Дышит ведь!
Потом туда же, в тюрьму, из деревни народ пригнали. Пытать собрались; вдруг скажет кто что про партизан.
А тут в райцентр фашист какой-то главный приехал. И вздумалось ему на партизан посмотреть. Вот для него подвал и открыли. А он инспекцию устроил, решил, видно, добреньким показаться. Облагодетельствовал — юродивую на свет Божий выпустил…
— Она это, она, господин начальник! — Зверь фашисту кричал. — Это она партизан на нас навела! Партизанка она! Дозвольте мне за неё, ваше благородие, взяться! Я у неё всё узнаю-выведаю! Сама к партизанам приведёт!
В воскресенье Василёк с отцом встали пусть и не в самую рань, а всё не поздно. День хоть и выходной, и у мамки на ферме не смена, да работа по хозяйству нашлась. Железо на крыше поправить надо стало. А то ведь было дело! — гулял ветер, несколько листов железа оторвало. Вон как бывает!
Хорошо на крыше, привольно! Во все стороны гляди — вон он, мир, большой какой! Тут поле, там лес, дальше небо синее, с неба — солнце яркое! И ещё! От трубы печной вку-усно попахивает: и дымком, и стряпнёй мамкиной, воскресной — праздничной. Одно слово: хорошо!
— Мужики мои, вы скоро? — мамка на крылечко вышла, от печки разрумянилась, руки о передник вытирает.
И без того мамка красивей всех, а тут и вовсе — самая лучшая!
— Сей секунд! — Василёк мамке прокричал. Прямо как папка, когда его в кузне про работу спрашивали. — Сей секунд!
Да и, правда, что делов осталось? Один лист железный гвоздями прибить!
Василёк лист держит, папка молотком по шляпкам стучит: раз-два, раз-два! — ве-се-ло!
— Всё! Сделано!
Выпрямился отец, спину разогнул, руки раскинул — потягивается. Во все стороны на мир поглядывает: на небо, на лес, на поле! Большой! Сильный! Улыбается!
И вдруг!
Исчезла с папкиного лица улыбка.
Что такое? Отчего?
Глянул Василёк туда, куда отец смотрел, и сам удивился.
Прямо по полю, без дороги, во весь опор всадник спешит! Коня не жалеет, плетью его жжёт: то справа, то слева. Давай, родимый! Лети!
Не выдержал конь, на лугу у дома Василька упал: ноги передние подкосились — полетел всадник через голову.
Отец с крыши по лестнице — вниз! Василёк — следом! Мамка за ними, прихрамывая:
— Куда вы?
А всадник, пеший теперь, уже у ограды:
— Председатель где?
— Да где ж ему быть? — папка Василька удивился. — У себя, наверное. Дома. Выходной же сегодня!
— А в правлении что, сторожа нет? — человек удивляется, дышит через слово, будто сам бежал, а не на коне мчался. — Мы вам из райцентра звоним-звоним! Звоним-звоним!
— Ветер был! Сильный! — Василёк в разговор взрослых встрял. — Провода порвало, у нас с крыши железо снесло!
Хотел Василёк ещё про ветер сообщить, про беды деревенские сказать, да тут мамка поспела:
— А случилось что?
Глянул на неё человек из райцентра, всадник бывший, а теперь пеший, и словно из пушки картечью выстрелил — одним словом ранил всех:
— Война!
Схватилась мамка за сердце, лицом побелела, из глаз болью плеснуло. Отец вздрогнул. Василёк замолчал, сжался.
— Война! С немцами!
…Потом митинг был. В колхозном клубе тесно-тесно собрались. Все до единого, никого по домам-избам не осталось.
Человек из райцентра речь говорил долгую, обстоятельную, — отдышался уже и чаю напиться успел, у председателя. Говорил человек и про врага коварного, и про страну нашу великую, и про то, что каждый теперь в нашей стране — воин! Кто с винтовкой на фронт должен идти, кто на полях, на фермах трудиться по-военному: без сна-отдыха!
Кто-то из стариков спросил-прошамкал беззубо:
— Ейнто чегось, мобилизацию объявят, всех мужиков под гребёночку?
— До мобилизации пока далеко! Красная Армия у нас самая сильная! День-другой, и на чужой земле воевать будем! — человек ответил уверенно, так что все бабки, бабы и девчонки разом с облегчением вздохнули. Но потом огорошил: — Однако все, кто призывного возраста, прямо сейчас же в райцентр, в военкомат! Там решение примут!
Мамка не плакала. Молча всё делала. Но не сердито, как редко-редко случалось, когда отец по весёлым делам с праздников деревенских возвращался. Такое и впрямь редко было, Василёк и пяти раз за всю свою жизнь не помнил. Делала мамка всё, как и отец в кузне, расчётливо: шаг — миску железную взяла, другой шаг — полотенцем белым обтёрла, третий шаг — в руках ложка алюминиевая оказалась. Четвёртым шагом, пятым да другими собирала мамка папкин сидор — мешок солдатский.