А перед глазами Василька незримо вставал старшина-сапёр. И будто слышался Васильку его голос:
— …Мина, она сама по себе мала, а смерти в ней — не на одного человека может быть. Здесь таких смертей вокруг много будет. Вот так мы их в землю прятать станем. Вот так они сверху выглядеть будут: чужому взгляду неприметно, а вам понятно. Мы эти мины так положим: с краю по одной вразброс, а дальше так, что, если на одну наступишь, сработает сразу много. До неба земля встанет, лес вздрогнет — черно станет, страшно!
Мимо тех мин, что вразброс нашими сапёрами уложены были, провёл Василёк фашистов. Шёл, назад оглядывался: все ли за ним идут, все ли теперь на минном поле.
Все они друг за дружкой шли. Осторожничали. Шаг в шаг ступали.
Усмехнулся Василёк про себя: «Шагайте-шагайте!»
Уловил немецкий офицер мальчишечью усмешку, спросил:
— Что ест значит твой кривой улыбка?
— А то! — Василёк ответил.
И что уж перед его глазами пронеслось: жизнь ли его короткая счастливая. Папка ли, что на великое дело жизни своей не пожалел, от дома на войну ушёл. Мамка ли — та, с которой Родина начинается великая, а значит, сама Родина. Что перед глазами Василька промелькнуло — никто не знает. Только…
Оглянулся Василёк назад, убедился, что все фашисты там, где нужно, находятся, и сошёл с тропки ему одному известной в сторону. И на бугорок, для чужого взгляда неприметный, наступил.
И поднялась земля до самого неба! И вздрогнул лес недалёкий всеми своими деревами-кустами, каждой травинкой мелкой! И стало вокруг черно да страшно.
И долго ещё оседал на землю ветер. А когда осел, улёгся, распластался на чёрном да оплавленном, среди месива из крови, тряпок да металла, увидел ветер бумажный листок. И был на том листе мальчишка, карандашом нарисованный — будто живой, живее не бывает.
Там, в Москве, на перроне, немец, крепко держа старуху, нежно-нежно шептал:
— Мама!
И старуха отвечала, еле слышно шевеля губами:
— Василёк мой, Василёк…
ЛЕНИНГРАДСКАЯ ИГРУШКА
Рассказ
Блокадников привезли среди зимы — детей. Сколько-то оставили в городе, других разместили по ближайшим сёлам и деревням. Кто мог учиться, по возрасту подходил, тех сразу отправили в школу: чего время зря терять? Ну, запустили полгода, так не беда — догонят. А если не догонят, значит, два года в одном классе просидят — тоже не страшно. Война, она спишет…
Первый класс изучал Мишку целый урок. И перемену ещё не трогали. И ещё один урок с ног до маковки обсматривали. На второй перемене подошли:
— Слышь, ты, ленинградец! Ты чего такой — молчаливый?
Мишка вздохнул, опустил глаза.
На полу лежал сухарик. Не сухарик даже — обломыш, с ноготь размером. Может, с прошлого дня остался — полы с вечера никто не помыл, вот и остался. Никто не замечал, а Мишка — увидел. Увидел, вздохнул ещё раз и начал оседать. Не теряя сознание, нет! Просто медленно так встал на колени и поднял обломыш, и протянул его всем — на ладошке:
— Хлеб! — И заплакал.
На третьей перемене он плакал снова. Дали кашу, чай и кусок хлеба. Никто не отнимал, но Мишка заревел:
— Хлеб!
Из третьего класса подошла девчонка, тоже из эвакуированных:
— У него в Ленинграде вся семья от голода умерла. Он всегда, когда хлеб видит, плачет.
Первоклашки разошлись, пожимая плечами и перешёптываясь: да, и у них было голодно, но что б так…
На другой день удивлялись снова.
Во втором классе учительница рассказывала про природу. И спросила про осадки. Все знают, что осадки — это снег, дождь, град… Вернее, все думали, что все знают. И учительница тоже думала, что объяснять ничего не надо, и спросила — у девочки из Ленинграда:
— Что падает с неба?
И девочка ответила:
— Бомбы.
Все подумали, что она шутит, и засмеялись. А девочка не засмеялась — заплакала. Как Мишка-первоклассник.
— Тихо! — прикрикнула на класс учительница. И попросила. Девочку: — Пожалуйста, не плачь. — И когда та успокоилась, задала другой вопрос, как бы наводящий: — А что ещё падает с неба?
И девочка, уже смелее, сказала:
— Падают снаряды!
— А что ещё? — растерялась учительница.
— Ещё мины и осколки, — отвечала девочка, — и ещё парашютисты…
Про снег, дождь, град она не смогла вспомнить…
В третьем классе самой яркой личностью в один момент стал Никита. Не потому, что у него был нож. Ножи у многих пацанов имелись — разные: настоящие и самодельные — острые! Для игры. Для — себя показать и другим пригрозить. Но Никита…
Сел Никита — после уроков — на крылечке, полешко из школьной поленницы взял и за полчаса такой пистолет вырезал! Как настоящий!
— Его чем-то чёрным покрасить, от настоящего не отличить, — сказал.
— А револьвер — можешь? — попросил кто-то.
— Могу, — согласился Никита. — Только немного дольше будет.
К вечеру у третьеклассников тако-ой арсена-ал бы-ыл! Пистолет, револьвер, граната-лимонка, граната противотанковая!
Мальчишки в очередь с заказами выстроились!
— А винтовку — сможешь?
— Смогу.
— Как настоящую?
— Как настоящую.
— Прямо, в самом деле, как настоящую?
— Как в самом деле.
— Что, настоящую видел?
— Видел.
— А пулемёт?
Девчонки не выдержали.
— Чего ты всё оружие да оружие? А куклу сможешь?
— Смогу.
И вот тут все ахнули!
В пять минут Никита куклу сделал — не то что девчонки, мальчишки даже руками развели: ну и игрушка!
Лицо у куклы — как у человека: нос, уши, волосы опять же. А дальше…
— А почему рот открыт?
— Кричит. Больно.
— А почему рука одна?
— Бомбой оторвало.
— А почему нога одна?
— На мину наступила.
— Да где ты такие игрушки видел?!
— В Ленинграде.
…И это были не игрушки — это были ленинградские дети: без рук, без ног, без глаз — и они плакали, и они кричали.
ДВА ОГУРЦА ЗА ГИТЛЕРА
Рассказ
Минька с Николашкой в войну играли. Точнее, собрались только. Начать — не получалось.
Надо же как? Надо, чтобы наши и фашисты. А выходит? Нашими оба хотят быть, а вот фашистами…
— Не буду я Гитлером! — Минька в конце концов заявил.
— А я чо, рыжий?! — Николашка выдал.
— Ты — цыган! — Минька про друга ляпнул, у того волосы чёрными были, завитками, и лицо — смуглым.
— Тем более! — Николашка рассердился. — Гитлер цыган расстреливает, а ты меня Гитлером хочешь сделать.
— Ничего я не хочу! — Минька глаза округлил. — Просто, если в войну играть, надо чтобы всё по правилам!
— Ага! — Николашка выдохнул. — А Гитлер по правилам на нас напал?
— Так ведь сволочь он!
— Конечно, сволочь!
Ребята, наконец-то согласившись друг с другом хоть в чём-то, на некоторое время замолчали.
Майское солнце, к полудню забравшись в самую синюю высь, слепило вовсю. Мальчишки щурились, но всё одно подставляли свои физиономии светилу, более всего напоминавшему им жареное яйцо.
— Пожрать бы! — вздохнул Минька.
— Ага! — поддержал приятеля Николашка. — Только нечего! — И предложил: — А может, давай, посчитаемся? На кого попадёт, тот и будет Гитлером.
— Ну… — задумался Минька.
— Начинаю! — не дожидаясь ответа, предложил Николашка. И зачастил: — Катилася торба с великого горба. Что в той торбе? Хлеб-поляница. Кому доведётся, тому и водиться! — Он ткнул Миньку в грудь. — Тебе Гитлером быть!
— Ты не так начал! — вскипел Минька. — Нечестно!
— А как честно? — повысил голос и Николашка.
— А так! — Минька сам начал счёт. — Катилася торба…