Счёт закончился на Николашке.
— Ты-ы! — протянул тот. — Ты специально!
— Чего — специально? Ты первый начал!
— Двину! — предупредил Николашка.
— Пододвину! — сурово шмыгнув носом, выдохнул Минька.
— Дам! — сжав пальцы в кулаки, выдохнул и Николашка.
— Поддам! — не сдавался Минька.
В следующий момент в калитке звякнуло кольцо.
— Мамка! — кинулся с крыльца Николашка.
— Председатель в район за ветеринаром послал, Манька слегла! — ошарашила мать. — Заскочила предупредить: ежели задержусь, не пугайся!
— А чо с Манькой? — озадачился Николашка; Манька была самой лучшей коровой в колхозе — молока давала много, исправно поставляла телят, которые удоями чуть только отставали от неё самой.
— В поле легла и не встаёт! Данилко пастушит — испугался, прибежал. Председатель-то там, туда умчал, а мне лошадь велел на конюшне взять и за ветеринаром! — мать быстрёхонько заскочила в сени, переобулась из лаптей в старенькие, оставшиеся от ушедшего на фронт отца, сапоги. — Поести захочешь, в чугунке щи.
— Какие щи? — удивился Николашка. — Трава же!
— Так ведь я туда картофелину изрезала! — тоже удивилась мать. — Целую!
— Так ведь мало! — чуть ли не простонал Николашка.
— Ну… — мать торопилась, но в калитке всё-таки встала. — Возьми огурец в парничке! — Пригрозила пальцем. — Один только! Слышишь? Один! — Потом, когда уже хлопнула дверца, и звук шагов её донёсся с улицы, докрикнула: — И воды наноси! На полив да в избу! К вечеру в огороде разполейся!
— Ладно! — рявкнул, что было сил в шестилетнем теле, Николашка.
— А мне тоже воды надо! — вздохнул Минька. — Мать с вечера ещё наказывала. Я забыл.
— А играть? — как-то робко напомнил Николашка.
— Давай с водой сначала управимся! — перевёл разговор на дело Минька.
Тропка к реке у них была общая, и огороды — соседские — забором не делились. К реке мальчишки бегали вдвоём — весело, громыхая вёдрами. Обратно — шли медленно: Минька нёс вёдра на коромысле, Николашка — в руках, у него на шее с зимы ещё чирей сидел и никак не сходил, хотя какими только заговорами не пользовались, каким только веником в бане не били. Взрослые говорили: с недоеда. Не наедался Николашка, вечно голодным ходил, а организм-то — рос и своего требовал. А как ему дать, когда всё, что в колхозе выращивалось, доилось да неслось, да в огороде вызревало, всё надо было в город отправлять, а там уже делили: что на фронт, что на заводы. Николашка печалился, но не унывал — у него отец живой был. Все остальные, кого из деревни в армию призвали, все с фашистами воевали — кто погиб, кто без вести пропал; к сорок четвёртому мало в живых осталось. А его отца на китайскую границу увезли — против японцев стоять, там уж какой год войны не было. К тому же мать у Николашки огурцами занялась — с самых ранних весенних дней, ещё и снег сходить не начал, парнички поставила. С окон в избе стёкла сняла, окна досками заколотила, а парнички устроила — за семена последнюю курицу отдала. Надеялась мать вырастить да поторговать в районе или в самом городе ранним урожаем. С того курочку вернуть, петухом обзавестись, а повезёт, так козой. Семья большая — без молока никак! Николашка-то не один у матери был. Впереди ещё трое росли: девять лет, десять да тринадцать — сами в колхозе уже работали, а тоже не хватало вдоволь наесться: война, что ж!
Миньке, Николашкиному одногодке, тяжелее приходилось. У него на отца не похоронка пришла — без вести пропал. Где-то под Ленинградом. И в семье — только мать в колхозе работала. А так — бабка старущая да сестрёнка малая. Корову в сорок втором на мясо зарезали — кормить нечем было. Курицы жили — и их подъели; в сорок третьем малая заболела, лечить надо было чем-то, вот и кончили курей — которую под нож, которую за лекарства.
Минька первым остановился. Не для роздыха.
— Давай палочки тянуть! — предложил.
— Чего? — Николашка сперва не понял.
— Кто короче вытянет, тому за Гитлера воевать! — Минька пояснил.
— Не! — мотнул головой Николашка. — Давай так: я тебе пару вёдер воды принесу — за так. А ты за Гитлера со мной повоюешь.
— Да я тебе два раза по воду схожу! — обрадовал друга Минька. — Давай!
— А я — Гитлером?! — попытался развести руки в стороны Николашка, но не смог — полные вёдра, ведь шёл с реки, не дали.
— Ну, хорошо, давай три раза схожу! — пообещал Минька. — А ты заодно отдохнёшь. Шея-то — болит поди.
— Болит! — согласился Николашка. И замотал головой: — Не! Не буду я так воевать!..
Во второй раз они остановились, когда каждому оставалось по одной ходке.
— Всё наносил? — спросил Николашка.
— Раз сбегать осталось! — отозвался Минька.
— И мне, — брякнул пустыми вёдрами Николашка. — Ты вот что, — он как бы задумался. — Есть ведь, наверное, хочешь.
— Ещё бы! — тут же признался Минька. — Пузо так подвело, выть хочется! А до вечера ещё далёко! Мамка вечером, как с поля придёт, болтушку сделает. Сказала, горсточку муки нашла.
— А щи будешь? — спросил Николашка и сделал такое лицо, будто сам удивился своей щедрости.
— Спрашиваешь! — выдохнул Минька, расцветая в улыбке. И тут же скис — догадался: — Ты это за Титл ера, да? Чтобы я ненашим был?
— Ну… — виновато пожал плечами Николашка.
— Эх, ты! — выдал Минька и бегом помчался к реке: в одной руке вёдра, в другой — коромысло.
Николашка побрёл следом — медленно-медленно, столкнулся с приятелем, когда тот уже поднимался в горку, уступил — сошёл с тропки, постоял, подумал…
Через полчаса Минька простил друга. Пришёл к нему, сидящему на крыльце. Сел рядом.
— Ну, играем?
— Ага! — будто и не было ссоры, согласился Николашка. — И сказал, шёпотом: — Ну не могу я за Гитлера! У меня отец — красноармеец, а я за фашистов играть буду?
— Так ведь — играть! — вскинул брови Минька.
— Не-е, — Николашка в который раз за день мотанул головой. И вдруг так выдал — как из пушки ахнул: — Я тебе огурец свой отдам! А?
— О-гу-рец?! — чуть ли не простонал Минька. — Настоящий?
— Ты же слышал, мамка разрешила! — Николашка аж привстал над ступенькой. — Ну?!
— Я… — начал было Минька, но Николашка уже добивал.
— Два огурца!
— Так тебе же один…
— Ну, мне же всыпят, не тебе!
— Так ведь по первое ж число!
— Ну, так не тебе же!
— Так ведь сидеть же не сможешь! — Минька искренне переживал за друга.
— Два огурца даю! — Николашка вовсе встал, сверху вниз глядя на друга.
Минька сглотнул слюну и взялся за живот — там урчало. Огурец — это тебе не лебеда, не листики, не кислица и уж тем более, не прошлогодние жёлуди, которые мать растолкла в муку и пекла из неё — не каждый день, а только по воскресеньям! — горькие лепёшки.
— Два огурца даю! — повторил Николашка, повысив голос.
Минька сглотнул слюну и тяжело поднялся. Теперь он стоял вровень с приятелем, глядел ему глаза в глаза. И взгляд у него был тяжёлым.
— Купить хочешь?
Такого взгляда Николашка испугался, вскинул руку в пионерском салюте, стукнул кулаком себе в грудь:
— Нет! — Опустил голову: — Гитлером быть не хочу.
— Два огурца! — произнёс Минька сурово. — За что?!
И тут же оба парня вздрогнули.
— Чегой-то — два огурца? — раздалось с улицы. — За что?!
Из-за забора на них глядел Семён Несторович — колхозный счетовод. Был он молод — двадцать исполнилось в минувшем декабре. Выглядел, правда, некрепко, но ведь из-за того и в армию не взяли: сердце его работало как-то не так, как у других. По крайней мере, он так людям объяснил, когда вернулся из района — после того, как повестку из военкомата получил и с этой повесткой в военкомат съездил. Привёз он с собой из района и бумажку с требованием освободить его от тяжёлых работ. И вот уже два года трудился в колхозной конторе, хотя до того — с четырнадцати лет! — вкалывал грузчиком в сельмаге. В общем, по всем понятиям мужик он был хоть куда, особенно в связи с отсутствием в деревне других, ему подобных, однако ж, вот же дело: за кем бы ни пытался ухаживать счетовод — за девчонками-невестами, да и за теми, кто чуток постарше — все давали ему от ворот поворот. Чем-то не глянулся он девкам. Но народ с ним здоровался, и он с людьми — тоже.