Потом военнопленных перевели на строительство другого дома. Новую стройку, как и предыдущую, обтянули колючей проволокой, поставили вышку для охраны, по периметру запустили собак. Максимилиан по-прежнему был десятником. Он командовал своими соотечественниками, но ни Юргена, ни Гюнтера среди них уже не было. Их отправили на родину — восстанавливать разрушенное войной. Повезло. Они построили дом.
ДВЕ КРУЖКИ ЧАЯ
Рассказ
Пыльной июльской дорогой, шаркая сапогами, ботинками, а половина — растрескавшимися подошвами босых ног, шла воинская часть. Но что это было за воинство! Давно спутались отделения, взводы, роты — самых разных батальонов и полков люди шли в колонне, касаясь друг друга плечами, наступая на пятки: красноармейцы и редкие сержанты. Шли, одетые как придётся: рваные гимнастёрки терялись среди грязных нижних рубах и перепачканных землёй голых торсов. И штаны имелись не на всех — некоторые щеголяли в драных портках. И не пилотки покрывали бритые макушки и затылки, а пыль — мелкая, въедливая, серая, превращающая в родственников всех: и брюнетов, и рыжих… Несмотря на всё это грозной силой — по общему числу — могло бы показаться воинство. Могло бы. Но! Но не было у служивых оружия. Оно — винтовки и карабины — отдано было врагу, брошено и за редким исключением разбито время назад.
Ещё не было в колонне командиров и политработников. Определяли их быстро — сразу: по кубикам и шпалам на петлицах, по звёздам на рукавах гимнастёрок, по длинным волосам. Тех, кто пытался спрятаться среди солдат, сдавали свои же. Впрочем, сдавали не все, старались в основном недавние призывники из западных областей, не так давно присоединённых к Союзу. И… Тела лейтенантов, капитанов, политруков оставались на местах недолгих боёв, прерванных привалов — в полях, в лесах, в придорожных канавах…
По пути немцы расстреливали и тех, кто не мог быть рабом: тяжелораненых, теряющих сознание интеллигентов, а ещё евреев, татар — всех, чьи лица несли на себе печать принадлежности к «не тем народам».
Немцы же сопровождали идущих по жаркой июльской земле: не кормили, не поили, пинали коваными сапогами, били прикладами винтовок, тыкали штыками рыжие бинты и чёрные повязки, скрывающие раны — смотрели, как корчатся от боли, падают и с трудом поднимаются, вливаясь в незамедляющую шаг колонну, русские, белорусы, украинцы, а если не поднимаются, умерщвляли: добивали, допинывали, докалывали. По нужде — малой или большой, всё одно! — разрешалось ходить только тогда, когда конвой останавливался на отдых. Не в сортир, не в сторону отходили люди, милостиво дозволялось им, сдавшимся и взятым в бою, одинаково всем: под себя, ровно дикому зверью, словно свиньям, которым без разбору что есть и на чём спать. А если прижимало в колонне, оставалось два варианта: или в штаны, или смерть, — выходившего из строя сразу расстреливали.
От добрых двух тысяч человек за три дня похода осталось чуть более половины. Кто-то из тех, кому хоть как-то в школе преподавали немецкий язык, разобрал и передал по колонне, что нет у них, у немцев, приказа доставить пленных куда-то живыми. Нет для них, для пленных, места на новой германской территории, а потому есть у конвоиров приказ: вести бывших солдат Рабоче-Крестьянской Красной Армии до польской земли, где имеются лагеря для таких как они грешников. А коли не дойдут пленные до Польши, то и лучше даже, — никому они не нужны, ведь сам Гитлер сказал, что германская «цель — уничтожение жизненной силы России».
Последней ночью им, «жизненной силе», — пехотинцам бывшим, артиллеристам, связистам, ночевавшим на окраине деревни, — перепало еды. Местных к пленным немцы, понятно, не подпустили, для острастки застрелили старика и женщину, но мальчишки — додумались: в самый тёмный час издалека сумели нашвырять в толпу дремлющих узелки с небогатым, но так нужным содержимым. Кому-то из солдат досталась варёная картофелина, кому-то — яйцо, кому-то — хлеб, огурцы, помидоры. С водой опять же повезло. Немцы не заметили, что остановили пленных в низинке, а там ямка болотная оказалась — по глотку-два, пусть и жижи коричневой, а многим снова захотелось жить.
Наутро, после первых петухов, воинство подняли и заставили стоять так несколько часов, пока не выспались конвоиры.
В путь тронулись по самому пеклу — в полдень. И — пошла колонна!
Пыльной июльской дорогой, шаркая сапогами, ботинками, а половина — растрескавшимися подошвами босых ног, шла разномастная, разношёрстная, вусмерть уставшая воинская часть, лишённая командиров, веры и силы. Не обращая внимания на короткие хлопки выстрелов — что ж, не стало ещё одного, ещё второго, ещё третьего, главное, не меня, — и не глядя вперёд и в стороны. Не обращая внимания на свист, крики и плевки с проезжающих мимо «мерседесов» и «опелей». И даже когда впереди показались танки, — то ли немецкие лёгкие, то ли чешские; и учили, вроде бы, врага в лицо знать, но какое до этого сейчас дело! — никто из пленных не ахнул, не охнул. Тем более что танки не двигались — стояли. Штук двадцать или больше — вдоль дороги. На — до того — раздавленном пшеничном поле.
У немецких танкистов был свой привал. Свой обед. Скорее всего, запоздалый. Или полдник, — можно было и такое позволить…
У головной машины с поднятой до предела ввысь пушкой перед самой танковой мордой на раскладных стульчиках сидело несколько офицеров. Перед ними, на раскладном же столике, стоял чайный сервиз дивной тонкой заграничной и, наверное, старинной работы: фарфоровые кружки, чайничек, сахарница, маслёнка. Кружки копчёной колбасы на блюдцах, свежие овощи, порезанные соломкой, шоколад…
Запах еды, запах свежего чая был тонок, но измученные походом люди учуяли его так, как лесной зверь за километры носом, нервами, а не ухом слышит врага — соперника или охотника.
Многие подняли головы, многие замедлили шаг — колонна грозила выйти из повиновения.
Конвоиры засуетились: ударили одного, пнули второго, и — проворонили третьего.
Худой, вытянутый — жердь жердью! — парень, болтающийся внутри — на несколько размеров больше! — гимнастёрке навис над столиком, над офицерами:
— Откуда у вас это?
Он не говорил — свистел, пересохшее горло могло издавать лишь подобие звуков.
Офицеры не испугались. Победители не боятся побеждённых. Хозяева не боятся рабов.
— Was er will, Franz?[36] — обращаясь к одному из офицеров, спросил тот, что выглядел старше других.
— Ich weip nicht, Herr hauptmann![37] — ответил тот, к кому следовало обращение. И пожал плечами: — Vielleicht will er trinken?[38]
Не глядя, старший, которого назвали капитаном, бросил солдату, стоящему за его спиной:
— Gib ihm ein glas wasser![39] — И усмехнулся своим офицерам: — Unsere gropziigigkeit kennt keine grenzen![40]
Офицеры засмеялись и продолжили чаепитие.
Тем временем солдат-танкист снял с кормы танка канистру, достал откуда-то большую металлическую кружку, налил в неё воды и вернулся к пленному:
— Herr hauptmann schenkt dir das wasser![41]
Пленный не удостоил немецкого солдата и взглядом. Резко взмахнув рукой, он выбил металлическую кружку и схватил со столика фарфоровую, стоящую перед капитаном-танкистом:
— Это кружка моего отца! — Пленного трясло. — Из этой кружки пила моя мама! — Он лихорадочно хватал посуду, ставил её обратно и говорил, говорил: — Моя мама накладывала сюда масло! А сюда она насыпала сахар! Из этой кружки пила моя сестра. А это!.. — он потряс ещё одной кружкой перед лицом капитана и чай, не брызги, а весь чай выплеснулся на немецкого танкиста. — Это моя кружка! Моя!
— Die russische schwein![42] — сквозь зубы процедил капитан.