От пулемётной роты, то есть взвода, остался один пулемёт и два человека: дед и я.
На разговоры времени у нас не было. Какой-то младший лейтенант пообещал нам, что принесут патроны. Их принесли. Россыпью. Дед вздыхал, глядя, как я набиваю ленты. Сам он чистил «максим», смазывал. Иногда называл части пулемёта — как-то вразнобой, мне непонятно:
— Затыльник… Целик… Возвратная пружина… — Потом предупредил: — Охраняй! — Оставил пистолет, который взял у погибшего взводного, снял с предохранителя. — Если что, стреляй. Только сдуру не пали! — Пояснил: — Я за водой, а то всё выкипело.
Пистолет был тяжёлым, но не так как коробки с лентами. Он лежал у меня на правой ладони. Я боялся задеть спусковой крючок, сидел молча, даже дышал тише и реже обычного, чтобы никто посторонний не услышал. Про воду я понимал: пулемёт «максим» с водяным охлаждением — жидкость заливается в кожух, а иначе ствол перегреется, стрелять не получится.
В соседних кустах, укрытые листвой и тьмой ночи, перешёптывались пехотинцы. Их постепенно становилось больше — прибывали из глубины леса: не топали, не трещали сучьями, все молчком. Один присел рядом со мной. Разглядел пулемёт, пистолет на моей ладони — отодвинулся в сторонку, винтовку поставил прикладом в землю, стволом в небо.
Когда дед вернулся, вокруг меня пехоты было — человек двадцать. Кто-то ругнулся на деда:
— Куда прёшь? Не видишь, люди? — Потом разглядел, протянул: — А-а!
Кроме бутылок с водой дед принёс ещё две коробки с лентами. Проверил те ленты, что я набил раньше, похвалил:
— Молодец! — И забрал пистолет. Подумал и вернул, поставив на предохранитель: — Держи при себе. Мало ли… — Подумал ещё — и забрал: — Пусть уж лучше у меня побудет. Рановато тебе. — Помолчав, почти приказал: — Подремли немного, хоть с полчасика. — Потом сообщил: — На прорыв пойдём. Через час…
И через час мы пошли. Но не на прорыв. Осторожно, чуть ли не на цыпочках, зашагали к дороге, по которой двигались фашисты. Там виделся свет не десятков — сотен фар, слышался рокот большого количества двигателей, ржание лошадей, отдельные — лающие — голоса.
Нам дали в помощь одного бойца. Он оказался земляком деда. С одной деревни. Обнялись, немногословно похлопали друг друга по спинам — такие… мужики.
Теперь пулемёт дед катил не в одиночку, а вдвоём.
«Максим» — оружие тяжёлое, весом под семьдесят килограммов!
Мне дед приспособил на спину солдатский мешок — сунул туда две коробки с патронами. Ещё две я тащил в руках: ноги подгибались от тяжести, задыхался с непривычки. Но деду с товарищем было тяжелее, помимо пулемёта, у них были вода, винтовка, гранаты и ещё патронные ленты на плечах.
Слева и справа, чуть позади нас, артиллеристы катили пушки — руками. На руках же несли снаряды. Кто мог — несколько человек — снарядные ящики поставили на плечи. Несли.
Прошёл мимо политрук, на ходу разъяснив ситуацию:
— Товарищи! За нами выходит медсанбат и штаб дивизии. Объяснять, что делают фашисты с нашими ранеными, не стоит, видели. Оставлять раненых нельзя. А знамя дивизии — это наша честь. Лишиться знамени — то же самое, что лишиться родины.
— Товарищ политрук! — шёпотом окликнули политработника.
— Да?
— Число сегодня какое?
— Ну, через пять минут полночь. Будет уже девятнадцатое июля…
В полночь, освещая дорогу, поле и лес, не ракетами, а выстрелами, загрохотали все наши пушки. Загремели взрывы гранат, защёлкали винтовки, затрещал пулемёт деда и какие-то другие пулемёты, по звукам не станковые — ручные. С безудержной ненавистью, заглушая все звуки боя, всколыхнуло ночной воздух русское «Ура» — и волна эта, будто настоящая, цунами, сметая с дороги машины, бронетранспортёры и даже танки, хлынула через дорогу.
— За мной! — рявкнул дед, и мы в очередной раз поспешили сменить позицию.
Теперь наш расчёт располагался прямо на дороге. Рядом горел немецкий бронетранспортёр. Свешиваясь из открытой дверцы, нависал над своей упавшей каской труп фашиста; огонь сжёг его волосы, голова была обуглена и пугала чёрным. Я периодически косился на мертвеца и вздрагивал.
С другой стороны за опрокинутыми повозками заняли оборону фрицы: лупили по нам нещадно — из автоматов и винтовок.
Наши пушки замолкали одна за другой. По ним тоже стреляли фрицы. Из своих орудий. И ещё миномётов. Их у немцев было много.
— Ждали нас, — выдохнул красноармеец, лежащий рядом с нашим «максимом», и добавил бранное слово на букву «с».
Он достал откуда-то пару лимонок — гранат — и, крякнув, швырнул их за повозки. Там почти сразу хлопнуло — негромко, будто и не гранаты вовсе метал солдат, а новогодние хлопушки.
Немецкие пехотинцы перестали строчить, и у нас появилась возможность перебежать через дорогу. Там, за кюветом, был другой лес — большой, более густой, спасительный.
Вслед за нами, за дедом и его земляком, тянущими пулемёт, за мной, за красноармейцем, который метнул гранаты, пробежало ещё несколько десятков наших бойцов, и всё. Давя наших и собственных солдат, — убитых и раненых, — расталкивая по сторонам, сбрасывая с шоссейной насыпи вниз, в канавы, перевёрнутые повозки и горящие машины, по дороге двинулись немецкие танки. Вроде бы не средние, а лёгкие, но и с такими сражаться нам было уже нечем. Пушки наши смолкли. Все до единой. Били только немецкие. По нам.
Нужно было торопиться: уходить от дороги. Свою задачу прорыва, мы надеялись на это, мы выполнили.
Минут через десять торопливого бега — дед и его земляк несли пулемёт на руках — кто-то впереди скомандовал:
— Стой!
По инерции люди пробегали какое-то количество метров, останавливались с трудом, но когда садились или просто падали на землю, некоторое время не могли подняться.
Мимо меня и деда прошёл человек, похожий на командира. Он пересчитывал людей. Потом я услышал, как он докладывал другому командиру — старшему:
— Двадцать восемь человек, из них десять раненых, идут медленно, трое ранены тяжело, их несут на руках. Есть пулемёт. У остальных винтовки.
— Да мы с тобой, — старший командир подвёл итог. — Итого тридцать. С ранеными далеко не уйдём. Нужно оставить прикрытие.
Вообще-то меня не оставляли. Наоборот. Дед приказал и попросил командира приказать мне уйти со всеми. Я для виду согласился, но, когда наш отряд углубился в лес, шмыгнул в сторону, в темноту, затаился и — вернулся назад. К деду. Наверное, вовремя. Фашисты, преследуя прорвавшихся красноармейцев, ринулись в лес. Словно хищники, чующие кровь, они торопились догнать и уничтожить всех, кто не был похож на них.
Вместе с дедом прикрывать отход осталось четыре человека. Однако первыми же пулями, выпущенными немцами, был ранен земляк деда. Два пехотинца с винтовками — справа и слева от пулемёта — открыли ответный огонь по врагу. «Максим» пока молчал: дед перевязывал раненого, — которого, интересно, по счёту с начала войны?
Патронная лента была заправлена в пулемёт. Их, лент, оставалось всего две. Правда, по приказу командира все ушедшие в темноту леса бойцы оставили деду патроны: кто сколько мог. Патроны лежали в котелке. Вот только как бы смог дед заправить их в пустую ленту под огнём фашистов?
Я выскочил из-за куста, за которым таился некоторое время, и схватил котелок.
Пустая лента у меня была — оставил, не знаю зачем.
Дед не удивился. На секунду оторвался от перевязки, достал из-за пояса знакомый уже пистолет, положил передо мной. Затем снова обратился к земляку:
— Полежи немного. Как голова кружиться перестанет, шагай за нашими. Догонишь, скажешь: приказ выполним.
Фашисты приближались. Наверное, думая, что заслон наш слаб. Ведь — как же! — стреляли всего из двух винтовок. И какой же переполох у них поднялся, когда по ним ударил пулемёт деда! Вопли раненых немцев перекрыли все остальные звуки — из леса фрицы рванули как стадо диких свиней: с шумом, грохотом, налетая на деревья, ломая кусты.