Прошелся по палубам. На шезлонгах лежали обнаженные тела — загорали, кто-то играл в пинг-понг, кто-то закидывал на торчащие штыри кольца — тренировал глазомер. В палубном баре под тентом сидели толстяки в плавках и, выставив на всеобщее обозрение круглые животы, неторопливо отхлебывали из кружек холодное пиво. Все, как вчера, позавчера, наверное, как две недели назад, когда лайнер вышел из Лондона в очередной, наверное, уж не помнит какой по счету, рейс в другое полушарие Земли.
Взглянул на толстяков, и взяла досада: будто нарочно выставили пуза, чтоб надсмеяться над моим парадным костюмом. Хотя костюм летний, из легкого светло-бежевого материала, конечно, выгляжу я в нем, да еще в сорочке с галстуком, на раскаленной полуденным тропическим солнцем палубе нелепо. То и дело ловлю на себе взгляды: одни осторожные, бочком, с легким удивлением, другие откровенно оценивающие, а некоторые насмешливые. Взгляды сегодня стерегут меня повсюду. Разумеется, пассажиры знают, что среди них я единственный оттуда, «из-за занавеса». Вроде бы белая ворона среди всей этой публики. Сперва взгляды тяготили, потом к ним привык — пускай глазеют!
Пассажирами первого класса были в основном стареющие англичане, обеспеченные, но далеко не из богачей — богачи на таких, как «Картич», старых корытах, не путешествуют, — этим леди и джентльменам средней руки, отставным клеркам и лавочникам хотелось выглядеть элитой общества, и они делали все, чтобы производить именно такое впечатление. На «Картиче» они плыли «куда-то», им все равно было куда плыть, с утра до вечера покоили свои усохшие тела в шезлонгах и палубных креслах, замедленно листали пестрые иллюстрированные журналы, разговаривали между собой редко и коротко, будто в запасе у них десяток слов, не больше, и они боятся их зря расходовать. Мне казалось, что в ресторане эти люди заняты не столько тем, чтобы насытить утробу, сколько продемонстрировать окружающим свои «хорошие манеры» за столом. По вечерам танцевали в музыкальном салоне с таким видом, будто подчеркивали всем и каждому: им, пассажирам первого класса, не зазорно и тряхнуть стариной, даже позволить себе подурачиться по-молодому, раз заплачены за билет такие деньги.
Может, все-таки хотя бы развязать галстук?.. Жарко, сил нет! Однако держу фасон — праздник так праздник! Ведь в Москве сейчас ходил бы именно так — подобно всем москвичам. Конечно, глупо париться на жаре, но ведь это тоже стиль, у них — свой, у меня — свой!
Я подошел к борту, с наслаждением подставил лицо ветру — дует, как из печки, но все-таки хоть какое-то движение воздуха в густом, будто патока, зное. И вдруг увидел, как на крыле мостика, которое было палубой выше, появился матрос в белой форменной блузе, поднял бинокль и довольно долго что-то высматривал в море за кормой «Картича». Я тоже посмотрел в ту сторону и обнаружил, что вслед за нами идет еще одно судно — в знойной серо-голубой забортной дымке оно проступало синей расплывчатой кляксой.
На это событие я не обратил особого внимания — мало ли в океане судов! Пошел снова побродить по кораблю — деваться-то некуда, по когда через час вернулся на облюбованное место на шлюпочной палубе у борта, то вновь увидел на крыле мостика матроса с биноклем. Теперь рядом с ним был уже офицер в белом тропическом кителе и черной форменной фуражке. Оба, не отнимая от глаз биноклей, долго и, как мне показалось, напряженно смотрели все туда же, в сторону кормы. Синяя клякса за кормой «Картича» увеличилась в размерах, посветлела, стала голубоватой, приняла четкие очертания, и теперь уже можно было без труда различить контур большого судна с высокими бортами и мощным туповатым носом. Ничего особенного в облике приближающегося корабля не было — и что это так заинтересовало тех на мостике?
Наконец, жара допекла. Я решил, что уже в достаточной мере продемонстрировал всему «Картичу» — и пассажирам, и экипажу — свою самостийность, и отправился в каюту. Здесь с облегчением скинул с себя костюм, принял душ, распахнул во всю ширь створку иллюминатора, рухнул на койку, достал припасенную на дорогу книгу, — ладно, пускай там, в Москве, размахивают праздничными стягами и лопают пирожки с капустой, а я проведу праздник в неторопливом чтении. Раскрыл нужную страничку, но долго не мог сосредоточиться на тексте. Откинулся на подушку. Зайчики на потолке пропали, только за бортом все так же полуденно сонно шумела вода, которую, не торопясь, бороздил старенький «Картич». Взглянул на часы. Сейчас в Москве демонстрация уже завершилась, затихает дневной праздничный шум на весенних улицах, город делает короткий передых перед наступлением вечера, когда иллюминации четко обозначат его магистрали и они снова наполнятся веселым гомоном. А в дверь моего дома на Трубной уже стучатся гости, в гостиной на столе их поджидает просторное фарфоровое блюдо, наследство от бабушки, полное румяных пирожков с капустой… И вдруг мне стало себя очень жалко, и я почувствовал всю остроту своего одиночества в этом чужом, закордонном мире. Наверное, по причине глухой неприкаянности я задремал.