Однако, чтобы как-то обезопасить себя в случае каких-нибудь возможных неприятностей на селе, он все же послал в жандармскую префектуру донос, в котором сообщал, что, «поддавшись влиянию подрывной коммунистической пропаганды, люди ведут разговоры о саботаже снабжения германских и наших, румынских, войск путем отказа поставлять зерно, скот и любые другие продукты питания». Запросив указаний на данный случай, он проинформировал далее, что «напал на след одного из коммунистических агентов, который очень умело проводит работу в селе».
Когда Панаит Хуштой проходил мимо Константина Негрилу, тот, такой скупой на разговор с другими, обратился к нему со словами:
— Значит, тебя тоже призвали, Панаит?
— Да, как видишь.
— Жаль. Мне хотелось бы поговорить с тобой.
— О чем поговорить?
— Раз уезжаешь, то нет смысла. Возвращайся живым и невредимым!
— Так вот чтоб ты знал, Константин: на фронт я не поеду.
— Зачем ты об этом говоришь мне?
— Именно тебе и могу сказать, потому что ты знаешь, каково там. Ведь ты с тех пор, как вернулся, видел, сколько людей получили повестки о призыве. Но скажи мне, почему сынок Мангару не получил ее? А ведь он молодой, моложе меня.
— Он освобожден. Мобилизован по месту жительства. Разве он не засеял шесть гектаров свеклой?
— То-то и оно! Мангару не едет на фронт потому, что посадил свеклу, Попырлан — потому, что посеял сою, Рынкану — табак, Чоту — подсолнечник. Тем, у кого земли сколько угодно, не нужно опасаться отправки на фронт. Засеяли тем или другим несколько гектаров — и пожалуйста, получай освобождение от мобилизации! А мне на моих четырех сотках и всем тем, кто сейчас чередой тянется от села до самого вокзала, — нам негде сажать ни сою, ни свеклу, ни табак. Мы сеем кукурузу, чтобы было чем прокормить себя и скотину. Так что на фронт, Константин, я не поеду, пусть меня хоть застрелят.
Потом он добавил уже другим тоном:
— Ну а теперь — счастливо тебе оставаться!
— Всего доброго!
На вокзале царила суматоха. Сюда прибыли мобилизованные и из соседних сел, где нет железнодорожной станции. Вместе с ними пришли старики, старухи, жены. Одни из женщин держали на руках грудных детей, за юбки других цеплялись малыши, едва научившиеся ходить. Когда прибыл состав, до отказа забитый солдатами и мобилизованными, к крикам и воплям тех, кто штурмовал состав, прибавились плач и причитания жен и детей. В конце концов все как-то устроились: на подножках, в тамбурах, на крышах, внутри вагонов. Паровоз пронзительно загудел, будто жалуясь, и длинный состав медленно тронулся с места.
Когда мимо перрона прошел последний вагон, какая-то женщина с землисто-серым лицом и мешками под глазами, держа на руках ребенка, запричитала:
— Уехал Ионуц! Никогда мне больше не видать его!.. Сердце мое подсказывает: не видать мне его больше!..
Резервный полк, к которому был приписан Панаит Хуштой, располагался в селе Каяуа, в Олтении. Это было большое равнинное село с большим количеством кирпичных, крытых железом или черепицей домов, что говорило о том, что кулаков здесь немало. Все богатые дома выстроились вдоль главной улицы, между церковью и примэрией [1]. На окраинах и боковых улицах стояли только хибары, крытые большей частью тростником. Село было битком набито мобилизованными.
Полк понес большие потери на фронте и нуждался в значительном пополнении. Речь шла об отправке на фронт нескольких маршевых батальонов. Но по призыву явилась только часть из тех, кому были вручены повестки. Майор, командир резервного полка, был обеспокоен этим обстоятельством, поскольку и в прошлый раз наблюдалась та же картина. Утешение командир находил только в том, что и в других полках положение было таким же. Капитан из штаба территориального округа сообщил ему под большим секретом, что число не подчинившихся приказу о мобилизации превысило несколько тысяч.