— Благодарю за новость! Но почему ты не сообщила мне об этом раньше?
— Как-то не находила времени, — мгновенно присмирев, ответила Светлана Петровна. — Я собиралась…
— И собралась только сегодня, — повысил голос генерал. — И, полагаю, не иначе, как в знак благодарности за то, что я, безмозглый дуралей, организовал для тебя с ним танец, так сказать, танец-рандеву?
— Я думала, тебе это будет неинтересно.
— А сегодня, после того, что произошло на глазах почти всего аэродрома, интересно? Не много ли интересного в один день, моя дорогая? Мало того, что Левашов тот самый человек, которому Нерон при довольно загадочных обстоятельствах распорол брюки, я сегодня же узнаю, что он еще и тот самый сумасшедший, который посмел влюбиться в мою собственную жену, а жена мне сообщает об этом как ни в чем не бывало. Тебе не кажется все это немножко странным?
Светлана Петровна не ожидала, что мужа это так расстроит, и, мгновенно присмирев, долго и угнетенно молчала, потом, расцепив сведенные на груди руки, кротко, точно про себя, произнесла:
— Но что, собственно, произошло? Что тебя встревожило? Я что-то не пойму, дорогой.
Генерал и сам не шибко-то понимал, что произошло, но он был сердит и сердито же ответил:
— Произошло, вероятно, то, что и должно было произойти. Зачем тебе, ко всему прочему, надо было еще танцевать с этим Левашовым?
— Мало ли кто с кем танцует. Может, по-твоему, мне лучше было танцевать с начальником метеослужбы?
Генерал знал, что начальника метеослужбы Светлана Петровна недолюбливала за его солдафонство, да и сам он едва терпел его за то же самое и сказал:
— Зачем обязательно с ним. Со мной, например.
— А ты меня пригласил?
Действительно, пригласить жену на танец генералу как-то не пришло в голову и он, почувствовав несокрушимость ее довода, как-то размягченно пожевал губами.
— А может, ты меня ревнуешь? Действительно, уж не ревнуешь ли ты меня, чего доброго, мой дорогой?
В голосе Светланы Петровны генерал уловил не только одно любопытство и, боясь запоздать с ответом — она могла истолковать промедление на свой лад и в свою пользу, — будто не признавая пауз, быстренько и с явно наигранным недоумением проворчал:
— С чего ты взяла? Взбредет же в голову такое. Ревную? Вот женщины!
Так вот оно все и было, и это генерал все живо, хотя и не по своей охоте, сейчас вспомнил и представил по порядку, словно кто невидимый установил у него за спиной киноаппарат и добросовестно прокрутил перед ним все это кадр за кадром. Вспомнил, представил, да еще перекинул мостик к тому, что произошло сегодня, произошло как бы закономерно, а вовсе не случайно, и ему стоило больших усилий, чтобы отвлечься от этих крепко связанных между собой событий и полностью переключиться на жену, не пропустить из ее рассказа ни одного слова. Но они, эти события, опять вставали перед его глазами самым крупным планом, и он начинал тогда не мигая и слишком уж пристально, точно под микроскопом, изучающе разглядывать жену: ее безупречно голубые и сейчас немножко усталые глаза, высокую грудь, плечи, брови, губы, и чуть ли не ловил носом исходившие от нее тонкие запахи, как если бы хотел проверить, а так же ли вот, как всегда, пахнут ее густые, круто убегающие назад волосы, нет ли в аромате этих волос и даже в их укладке чего-то нового, подозрительного. Но волосы пахли так же стойко и нестерпимо знакомо, как всегда, чем-то отдаленно напоминая запах скошенной травы, и уложены они были с той же, всегда удивлявшей его простотой, в которой главным был присущий ей безукоризненный вкус и мера, и глаза ее тоже были теми самыми — хотя чуть грустные и широко распахнутые, они по-прежнему глядели на мир светло и чисто, и кожа щек, которую он любил трогать кончиками пальцев, все так же заманчиво нежно и матово поблескивала в тени террасы, а на правом виске, почти на уровне верхнего кончика уха, неизменно вспухала и билась чуть заметная, но такая знакомая синеватая жилка, которая, как он знал, появлялась у нее всякий раз, когда она бывала не в духе или когда ей надо было что-то сделать через силу. И ноги она сейчас, сидя на табуретке чуть наискосок от него, держала, как обычно, вместе, немножко поджав под себя, словно по полу гулял ветер, и голос ее, несмотря на явную растерянность, ни капельки не изменился, был таким же волнующе напевно-мягким, как и в тот еще далекий день, когда они только познакомились.
И генерал смягчался сердцем, отходил, начинал думать, что в сущности ничего серьезного не произошло ни тогда, ни сегодня, что связь, которую он так упорно отыскивал между тем, что было и что есть, не существовала, что она лишь плод его воображения, подогретого в неурочный час оскорбленным мужским самолюбием, а самолюбие в таких случаях, как известно, советчик не только не надежный, но и опасный. Он любил жену и она любила его, это было бесспорно, а если она и допускала где-то в чем-то перебор по своей извечной доброте и сердечности, то это ровным счетом ничего не значило, ничего в их жизни не меняло и изменить не могло, она, жизнь, будет идти так же, своим чередом, и, следовательно, надо поскорее кончать с этим временным недоразумением, и он готов уже был встать со своего, присмиревшего под его грузным телом, табурета, с веселым грохотом отшвырнуть его этаким лихим ударом к стене, схватить жену в охапку и закружить ее, закружить. Но что-то все же удерживало его, и он снова возвращался к прежним беспокойным мыслям, снова, вороша в памяти все, что не давало ему покоя, начинал упорно наводить мосты между тем, что было тогда и что произошло сегодня, и видел в них звенья одной цепи, концы которой, ему казалось, он, наконец-то, ухватил обеими руками и уж теперь-то не выпустит ни за что. Но стоило ему снова устремить на жену хотя и торжествующе мстительный взгляд, опять внимательно вглядеться в ее такие близкие и дорогие черты и вслушаться в ее голос, как возведенные им мосты тут же взлетали на воздух, словно на них кто насылал одну «девятку» бомбардировщиков за другой. И это было уже не раз и чем-то до удивления походило на игру, в которую он до этого еще никогда не игрывал: он — создавал, она, сама того не ведая, одним лишь своим видом и голосом, разрушала, и генерала это каждый раз удивляло. У него возникало чувство, что эта игра никогда не кончится, что жена — наградил же господь ее таким несокрушимым простодушием! — вот так и будет забавляться им вечно, во всяком случае до тех пор, пока он совсем не обалдеет и первым же не признает себя побежденным. И, чтобы избавиться от этого расслабляющего волю чувства, опять и с новым, еще более отчаянным упорством начинал копаться в закоулках своей памяти и вытаскивать на свет божий уже буквально все, что только могло быть вытащено, связано воедино и поставлено ей в вину, хотя в чем конкретно заключалась эта ее вина, — в легкомыслии или в чем-то худшем — он пока не думал и думать не хотел. У него были факты, и факты, как ему представлялось, недвусмысленные, и этими-то фактами он сейчас и сокрушит, наконец, ее наверняка, и она запросит у него пощады.