— А?.. — вздрагивает Егор и пугливо оборачивается. — А-а, ты…
Егор небрит, на нем нечистая рубашка с сопревшим воротником, а брюки такие, вроде их корова жевала. Хотя есть у Егора и костюмы дорогие, и рубашки, и мебель добротная в доме стоит…
— Ну, как живешь, Егор? — спрашивает Верба, и голос его звучит не бодро, а тоскливо.
— А?.. — снова вздрагивает Егор. И вдруг налипает быстро шарить по карманам, говоря: — Хорошо живу, чего мне?.. Вот Марийка письмо прислала… она мне регулярно пишет… Ах ты, черт, где ж оно?.. Тут бабы болтают, он ее в замок спрятал, под ключом держит, как царицу Тамару. Брехня это, брехня, ты не верь! Ты ж знаешь, я туда ездил, никакого замка нет. Я с ним говорил, его Вано зовут, он сапожник, туфли-лакировки шьет… Вино с нем пили, хванчкара называется. Там болтают: хорошее, мол, вино. Брехня это, ты не верь, паршивое вино!.. Хотел Маринку домой забрать, а она говорит; «Сперва ты езжай, а я за тобою…» Где ж письмо?.. — Он продолжал рыться в карманах. — Пишет, что скоро выезжает… Ладно, пока… пошел я, спешу! — нежданно заключил Егор. Повернулся и пошел прочь от Вербы.
«Вот что любовь с Егором сделала, — с горечью думает Верба. — Вот что распроклятая сделала!..» И еще он думает, что, может, потому бросила Егора Марийка, что не было у них детей. Это ведь тоже важная штука — дети…
Обойдя из конца в конец базар, Верба вновь видит Егора. Опять он торчит перед ларьком, где торговала когда-то его Марийка. Но Верба не хочет подходить к нему — чем он ему поможет? И кто вообще поможет томящейся душе Егора.
…А базар гудит, шумит на все голоса. И долго еще будет шуметь, почти до самого захода солнца. Сперва его покинут гомельчане и черниговцы — уедут поездами и автобусами в свои города. Потом начнут разбредаться местные горожане. Потом потянутся к воротам машины и подводы. Продавцы закроют лавки. Появятся дворники с метлами и примутся наводить чистоту. А когда и они уберутся домой, с кладбищенских деревьев снимутся галки, опадут черной тучей на пустынную базарную площадь и будут до самого темна, до самой ночи хозяйничать здесь. И будут протопить, и бить воробьев за их прожорство и ненасытную жадность. А потом и галки, насытившись, улетят спать, и никого здесь не останется. Только отшельница луна будет глядеть с высоты да поливать молочно-голубым светом голые столы и лавки.
Возможно, став древней старухой, я буду сидеть на завалинке, греть на солнышке старые косточки и рассказывать внукам и правнукам всякие были и небылицы о прошлом житье-бытье. И тоже скажу: «А какие тогда бывали базары, разве то, что теперь? А какие яйца куры несли, разве теперь такие несут? А как петухи тогда голосисто пели — ах, как пели, разве ж теперь так поют? А сколько народища отовсюду съезжалось — ой-ё-ёй, сколько!.. А какие тогда женщины красивые были — лица ореховые, зубы жемчужные!.. А как тогда собаки по ночам выли, разве теперь так воют?..»
Вот как может на старости случиться.
За вечерним чаем
Как жаль, дорогой читатель, что никогда ты не бывал на пашей соседней улочке. И коль уж не бывал, так расскажу я тебе, что на той улочке, во второй хате от угла, которая известью побелена, живет Устя Ефимовна Сорока. Эту хату можно еще и по палисаднику узнать. В нем такая славная береза белым стволом светит, что глаз не отвести. И еще ориентиры для опознания есть: соломенная крыша, доставшаяся хатке еще с дореволюционных времен. Теперь, на фоне шиферных и оцинкованных кровель, она выглядит довольно эффектно, являя собой не поддельную, а истинную старину. На этой крыше издавна вьют гнезда аисты, и частенько можно видеть, как под вечер, особенно на закате солнца, белая птица часами неподвижно простаивает в гнезде на одной ноге, грациозная и статная, как мраморное изваяние. Присутствие гордых аистов, приносящих, по преданью, счастье тем, у кого они селятся, опять-таки выгодно отличает хатку Усти Ефимовны от прочих домов с их однообразно-скучной паутиной антенн над печными трубами.
Следующим ориентиром является водозаборная колонка на улице, обращенная краном на калитку Усти Ефимовны. Еще — заброшенный колодец, схваченный с боков красно-бурым забором, так что одна половина колодца принадлежит улице, а другая прячется во дворе. Трухлявое дерево колодца насквозь поросло зеленым мхом, а сам он навечно заколочен деревянной крышкой, — это для того, чтоб разбойники-мальчишки не бросали в него дохлых крыс и кошек или чтоб не угодил в него ненароком какой-нибудь не в меру подвыпивший ночной гуляка.
Иногда средь дня во дворе Усти Ефимовны пронзительно завизжит кабанчик, извещая тем самым, что он проголодался, а кабанчик этот, надобно сказать, чрезвычайно прожорлив и на него не напасешься. Часто, тоже среди дня, неистово закудахчет курица, спустя какое-то время тревожно заквохчет другая, а потом и третья, предупреждая тем самым, что она желает снестись. Что ни день на рассвете, в один и тот же час, петух голосисто извещает из сарая о приходе утра и призывает к немедленному пробуждению ближних соседей. И совсем уж часто, к тому же в неопределенное время, за забором звонко тявкает Жучка, маленькая собачонка неизвестной породы, с лохматой черной шерстью в завитушках, закрывающих ей глаза и нос. Жучка — крайне шкодливое существо. Прокравшись в палисадник, она на брюхе выползает на улицу, хватает исподтишка за ноги прохожих и опрометью кидается с радостным лаем во двор. А кроме того, Жучка ворует из гнезд куриные яйца и, заметая следы, пожирает их вместо со скорлупой, о чем ее хозяйка, Устя Ефимовна, совершенно не догадывается, а полагает, что ей просто не везет на кур-несушек.