Да хоть на нашу улочку гляньте: одна я тут сухим колком стырчу да дед Ермолайчик. Жалко, его хата по тот бок улочки за кленом спрятана, а то б я вам показала. А другой народ все новый, другой из сел, как этот Сидорчук, что под зеленой крышей. Его Петром звать, а жену его — Ганной. Он кочегаром на электростанции служит, а Ганна — так себе, по хозяйству порается. У них хозяйство справное: и коровка, и кабанчиков держат, а это на сегодняшний день побольш всякой получки. Да что вам пояснять? Сами на базаре бываете: за кило мяса четыре рублика отдай, а бывает, что и полтину сверх требуют. А Сидорчуки три-четыре кабанчика в году заколют на продажу, — вот и размышляйте, что к чему… Эта крыша у них новая, он за нею в Донбасс ездил: у нас ведь тут железа не добьешься, все каких-то лимитов недостает. Так он собрался и на Донбасс махнул. Недели три пропадал, зато ж и крышу справил. А многие сумлевались: не добудет, говорили. Говорили: «Что ж там, другая республика? Прибыл и купил?» А видать, другая, раз железом разжился. А крыл он уже сам и сам зелененьким цветом красил. Руки у него золотые, против этого что ж скажешь? Ничего не скажешь… Да что ж я опять с панталыку сбилась? Надо ж такое — опять на другое свернула! Вроде вам интерес про чужую крышу слухать… Давайте я вам еще чайку палью… Жучка, ты чего сюда явилась? Марш, марш отсюдова!.. Ишь, прямо на гостя лапы задирает!.. Вы ее не гладьте, не нужно: у нее блохи водятся. Я ее керосином мою, но разве ж намоешься? Выскочит на улицу до других собак и враз наберется… Пошла, пошла… вот я тебе!.. Это и правильно — там и сиди себе, под крылечком…
Так вот про Нину Александровну я говорила. Приехала она до нас из самой Москвы. А почему из Москвы, тоже скажу. Там она в одном институте училась, и как закончила, прислали ее в наше депо инженером по плановой части. Словом, плановичкой она была, а квартировала у Митрофаненков. И знаете, сразу она мне понравилась: лицо у нее хорошее было — белое-белое, как яечко, волосы красиво укладывала, фигурная была и не какая-нибудь вертихвостка. Идет, бывало, улицей — точно лебедушка плывет, и головку назад откидает — любо-дорого глянуть! Кто не знал ее, мог подумать, что крепко гордая она, крепко высоко несет себя. Но это, если не знали. А я про нее все знала. Знала, что хоть с виду она спокойная, а сердцем сильно кручинится. И, опять же, скажу, отчего кручинилась. Да вы, видать, и сами догадались, что всему причиной любовь была. Любила она одного военного человека, в Москве с ним знакомство свела. Он в таком войске служил, которое на фронта оружие доставляло, так что он часто-густо город Москву посещал. И все меж ними хорошо было, пока он не открылся ей, что женат и ребеночка имеет… Ну, а как она из города Москвы уехала, стал он ей сюда чуть не каждый день письма слать, и все писал, что с женой жить не будет, а беспременно до нее приедет, только б победа скорей наступила. Слал, слал да в одночасье и перестал слать. И месяц и другой прошел, а от него нигугушечки. Тут она, голубка, и стала сердцем маяться. А я про все это от Мани Митрофаненковой знала. Я вам еще не сказала, что мы с Маней из одного села, из нашей Гречихи, так что и в селе подружками были и тут дружбу не втеряли. Вот Инна Александровна своим сердечным делом с Катей поделилась, с Маниной дочкой, она уже взрослая барышня была, а та матери шепнула, — так и до меня дошло. Ну, а теперь слухайте, как дальше обернулось…
Опять ты тут кружишь? Марш под крыльцо! Кто тебя обучил лапами стол скрябать? А ну, где моя хворостина?.. Ну, не смех ли, скажите? Как похвалюсь хворостиной, так она бегом от меня…
Может, вам уже прискучила моя речь? Скажете: «Мелет старая баба Сорока, а что мелет — в толк не возьмешь!..» Ну, если не прискучило, так слухайте, как раз самое интересное починается: отчего все мое гаданье пошло… Вот один раз приходит до меня Инна Александровна за листами для пирогов — Майя пироги лепить взялась, а листов не хватает. Достала я с печи листы, подаю ей, а она мне и скажи: «Устя Ефимовна, вы, наверное, гадать умеете. Погадайте мне, пожалуйста», — и глазами на окошко ведет, где колода старых карт лежала. Карты эти от ребят моих остались — все-то они с ними в дурачка играли. Сядут, бывало, за хатой и шлепают, шлепают об землю тузами да дамами. Это у них называлось «под щелбаны играть». Кто, значит, проигрался, тот щелбаны в лоб получай. И так выходило, что щелбаны эти больш за всех Мише доставались. Бывало, так нащелкают ему, что весь лоб засинеет. «Не играй, — говорю ему, — с ними, дурачок. Они ж байбаки здоровые. Смотри, как тебя расписали», а он отвечает: «Пускай себе щелкают. Это я закаляюсь». Я их, правда, гоняла за это, шумела на них и карты прятала, да разве ж напрячешься?.. Я так и говорю Нине Александровне: «Не умею я, голубка, гадать. Карты эти так лежат, без нужды». А она мне сызнова: «Погадайте, пожалуйста. Чего вам стоит?» А сама меня так уж глазами молит да просит, что я вам и сказать не могу. «Ну, думаю, раскину для блезиру карты, утешу девку». Ну и раскинула, стала ей плести языком все, что знала про нее: про короля военного, про любовь его горячую к бубновой даме, то есть к Нине Александровне, про другую даму, крестовую, с какой он союзом связан. И молола, молола всякое-разное, чего теперь и не вспомнишь. А под конец, конешно, посулила ей известие от него в скором времени получить. Утешила ее, одним словом…