Однако больше всего донимала Николая поселковая ребятня. Дети страшились его и, завидя издали его высокую фигуру в черном полушубке и стоптанных валенках, бежали прочь с криком: «Собачник, собачник идет!», а когда он проходил мимо, мальчишки похрабрее высовывались из подъездов или из. — за угла дома и прокрикивали вслед ему те же слова: «Собачник, собачник!..»
Но здоровый оптимизм уберегал Николая от возможности впасть в уныние или ожесточиться. Напротив, благодаря своему оптимизму, он довольно-таки скептически взирал на подобное отношение к себе жителей поселка. О взрослых он думал так: «Дурачье, лжегуманисты чертовы! Гнать палкой бездомную собаку и не кормить ее, — это, по их разумению, нормально. А укуси тебя бешеная собака, что ты запоешь?» Детям он мысленно говорил другое: «Глупцы вы ослоухие! Для вашей же пользы стараюсь! Бездомные псы заразу разносят. Да если их не трогать, они так расплодятся — по улицам не пройдешь! Что ж, по-вашему, пусть плодятся и дичают?..»
Короче говоря, Николай ни на что не обращал внимания, а честно делал свое дело, и к концу года все было кончено.
Но Рыжего он так и не убил. После схватки в сарае Рыжий долго не оставлял его в покое. Один раз пес подстерег Николая вечером, когда тот возвращался из кино, и Николай едва отбился от него. Однажды Рыжий появился под окном его хибары, принялся дико выть и скрести лапами мерзлый снег. Николай выстрелял из форточки, но не попал, и Рыжий убежал. Он стал опасаться Рыжего и даже днем, выходя за дверь, всовывал за голенище валенка острый нож с тяжелой костяной ручкой. Потом Рыжий пропал из поселка: скорее всего совсем одичал и убрался подыхать в тундру. Как бы там ни было, но до последнего дня Николай не обнаружил Рыжего среди убитых собак.
В первых числах января 1960 года он получил от поссовета очень крупную сумму, сдал на пушной склад последнюю партию шкур (шкуры тоже принесли ему немалый куш) и мог катиться на все четыре стороны. Но сразу выехать он не смог по причине навалившейся на поселок пурги. Пурги пошли косяком, с перерывами в сутки и меньше, и над Терриконом три недели сряду сшибались лбами ледяные ветры, переворачивая над домами груды сыпучего снега. Все ревело в природе, стонало поголосило страшными голосами.
Эти три недели Николай безвыходно провел в своей хибаре, отчаянно скрипевшей и хрустевшей под ветром всеми своими деревянными суставами. У него в достатке было консервов и макарон, а в печку он отправил все дерево, какое можно было сжечь: топчаны, стол, табуретки, санки, часть прогнивших половиц, полки, висевшие в сенях, и прочие ненужности. Все эти дни он читал запоем, растянувшись на матрасе возле печки и пристроив рядом свечу, так как пурга в первый же день безжалостно посрывала электропровода и выдула их вон из поселка. У него скопилось изрядное количество библиотечных книг, которые он собирался сдать в день отъезда (к ужасу молоденькой библиотекарши, «Собачник» был активнейшим читателем), и он сперва заново прочел «Войну и мир», включая последние философские главы, сквозь которые, правда, с трудом продирался, а продравшись, решил, что они есть ненужный привесок к хорошему роману, а потом взялся за Чехова и Куприна.
Пурга кончилась, но потребовалось еще несколько дней, чтобы расчистить бульдозерами улицы от несметных заносов и пробить дорогу к небольшому аэродрому за поселком. Тогда Николай Зинин положил на аккредитив свой капитал, вылетел в Хабаровск, а вечером того же дня снял отдельный номер в прекрасной гостинице прекрасного города на Амуре.
Целую неделю он блаженствовал в этом номере, наслаждаясь чистотой и всеми благами цивилизации: по два раза на день мылся в ванной, часто менял рубашки и галстуки (он накупил себе хорошей одежды), вкусно ел в ресторане, щедро раздавал чаевые. Ему было приятно ловить на себе предупредительно-услужливые взгляды дежурных по этажу, и внимательно-заискивающий взгляд швейцара, неусыпного стража ресторана, и оценивающие взгляды двух девушек, живших в соседнем номере, — по-видимому, они были не прочь покороче сойтись с ним. Скорее всего, все эти люди принимали его если не за министра, то за какую-то важную шишку, возможно, за молодого, однако уже преуспевшего ученого, который завалился с Севера (таков уж Север!) в затасканном полушубке и разбитых валенках и на глазах у всех превратился в элегантного молодого человека с хорошими манерами, сорящего налево и направо деньгами.