Потолкавшись еще немного под окнами, женщины не охотно покинули двор Нутенеут.
Ротваль, миновав свой дом, шагала рядом с Гиуне.
— Куда так рано идешь? — спросила Гиуне, по-прежнему сжимавшая на груди безрукавку, хотя теперь это было уже ни к чему: борта свободно сходились на груди за счет огромной прорехи на спине.
— В мастерскую иду, — ответила Лидочка. — Тапочки шить хочу быстро, мне бисер красивый из района почтальон привез. Одному человеку подарок надо делать.
— Летчику? — осведомилась Гиуне.
— Зачем мне летчик? — пожала плечами Лидочка. — Девушке из района подарок, я с ней знакомилась, когда на курсах швейных была.
— Это можно, иди, — разрешила Гиуне, хотя не она заведовала колхозной пошивочной мастерской, а Лидочка Ротваль.
Проходя мимо дома Коравье, Лидочка вспомнила, что забыла сверток с едой для старика. Еще вечером она сварила кусок жирной оленины, завернула в газету, собираясь утречком занести ему, и вот, пожалуйста, — началась вся эта история с Нутенеут, и она забыла о Коравье.
«Ладно, днем отнесу, — подумала Лидочка. — Все равно он еще спит».
Через час село окончательно пробудилось, и сто две жительницы его, начиная с шестнадцатилетней Леночки Илкей, что в переводе на русский язык означает Молния, и кончая восьмидесятидвухлетней старухой Рынтытваль, что по-русски значит Брошенная, заняли свои рабочие места: кто в конторе, кто в пошивочной, кто на звероферме, кто в собственном доме…
Да, в селе сейчас хлопочут одни женщины. Из мужского населения во всем селе находится лишь четверо: молодой пастух Ким, заглянувший из тундры на несколько дней домой, знакомые уже нам Еттувье и старик Коравье, да еще один старик — Пепеу, который вчера вернулся из районной больницы и, вконец напуганный и изморенный непривычной болтанкой в самолете, теперь крепко спит. Остальные мужчины ушли на моторных вельботах охотиться в океан, и никто не знает точно, когда они вернутся.
Так в селе пока хозяйничают женщины. И работу она выполняют женскую: шьют, варят на звероферме завтрак лисицам — будущим «чернобуркам», сортируют на складе пушнину, щелкают на счетах в конторе… И разговоры у них идут тоже чисто женские.
Леночка Илкей, то есть Молния, немножко проспала, потому что бегала среди ночи к вельботам провожать отца. Она примчалась в мастерскую позже всех, но в первую же минуту успела узнать все, что случилось с Нутенеут. Леночка сидела на полу возле двери, поджав ноги, шила кухлянку, а ушки держала на макушке. Впрочем, все швеи, все двадцать женщин, сидели, как и Леночка, на полу в большой комнате, насквозь пропахшей сырой кожей, и шили кухлянки, выполняя срочный заказ геологической партии, полученный недавно колхозом. Женщины орудовали иглами, отматывали с клубков нитки из оленьих жил и разговаривали, а Леночка тоже орудовала иглой к отматывала нитки, но молчала и слушала.
После того как история с Нутенеут была исчерпана, Гиуне, на которой вместо разодранной безрукавки был надет теперь какой-то допотопный китель, застегнутый на все пуговицы, Гиуне, не отрывая глаз от иголки и не глядя на свою заведующую Лидочку Ротваль, сказала:
— Ты слышала, Ротваль, одну новость? В районе теперь так делают, что можно ребенка не родить.
Лидочка повернула к ней смуглое плоское личико, привычным движением языка передвинула за щеку бисер, который держала во рту, и, усмехнувшись, ответила:
— Такую новость, Гиуне, давно все забыли.
— Тогда почему ты в район не едешь? Все знают, летчик твой назад не вернется, — сказала Гиуне.
— Зачем мне летчик? — весело ответила Лидочка. — Мне ребенок надо. Мне беленькие дети нравятся.
— Я твой летчик видала, — сказала пожилая швея с седыми мелко заплетенными косичками. — Он черный, как сопка, был.
— А дети русские все беленькие, — весело возразила Лидочка и чистосердечно призналась: — Я потом еще одного русского рожать буду. Мне два беленьких сына надо и еще дочка. — И мечтательно объяснила: — Они вырастут, в Москву поедут, я на самолет сяду, тоже в Москву полечу.
Тогда самая старая швея, у которой на лице было столько морщин, сколько трещин на земле, и у которой вместо гортани, казалось, была вставлена хрипящая трубка, заерзала в своем углу и прохрипела:
— Чаат брать надо, бить тебя надо. Твой летчик бросал тебя, — она хотела еще что-то сказать, но трубка отказала, и все последующие слова слились в свистящее шипение.
— Он меня не бросал, он меня любил. Я сама ехать с ним не хотела, — беспечно ответила Лидочка, сверкая узкими глазами, хотя про себя знала, что говорит неправду.