— Я тоже чулки куплю и «Сирень», — сказала Лена, которая во всем хотела быть похожей на Ротваль.
— Еще я своему ребенку куклу красивую куплю, — подумав, решила Лидочка Ротваль.
— Я тоже куклу куплю, — тут же отозвалась Илкей.
— Тебе зачем? — удивилась Лидочка.
— Пусть будет.
— Смотри, это кто там стоит? — неожиданно спросила Лидочка, взглянув вверх, на кручу.
Ким приставил к глазам ладонь.
— Коравье стоит, — узнал он.
— Коравье? — не поверила Лидочка. — Как мог так далеко ходить, если целый год дома больной сидит?
Вверху на круче действительно стоял Коравье. Он устал от долгого стояния и собрался уходить. Тем более что смотреть больше было не на что — берег внизу опустел.
Собака тоже поднялась и ждала.
— Идем, идем, — сказал ей Коравье. — Видала, как океан Еттувье забрал? Океан много охотников забрал. Олеля моего забрал. Ты это видать не могла. Ты тогда еще на землю не пришла.
Из-за слабого зрения Коравье многого не разглядел. Он потерял из виду тонущего Еттувье, как только отлив стал уносить его лодку от берега. Потом он закрыл глаза и вздремнул. А проснувшись, обнаружил, что народ расходится.
Коравье пересек улицу и опять приплелся во двор Пепеу, поросший крупными белыми ромашками, опустился на низкое крыльцо.
— Садись, — сказал он собаке. — Посидим немного — домой ходить надо…
Собака забралась на крыльцо, растянулась у порога.
И снова — пожалуй, в десятый раз сегодня — Коравье не заметил, как задремал, держа на весу голову. Голова его все ниже опадала на грудь, вздрагивая и подергиваясь. Особенно резко дернулась она, когда рядом раздался осипший голос Пепеу:
— Эй, Коравье, ты спишь, ничего не знаешь! Ротваль из воды Еттувье доставала, когда его Келлы забирал! Еттувье живой совсем остался! Медпункт теперь сидит, плачет много, прощенье просит!
Часто моргая слезящимися глазами, Коравье уставился на Пепеу. Со сна он плохо разбирал, о чем тот говорит.
— Надо домой ходить, — безотносительно сказал он и заерзал на крыльце, собираясь подняться.
— Зачем тебе домой? Сейчас старуха моя придет, ужин давать будет, — возразил Пепеу. — Калянто приходить обещал. Теперь Еттувье праздник делать будет, все село угощать!
— Как Еттувье угощать будет? — удивился Коравье. — Еттувье Келлы забрал.
— Ты разве не слышал. Я тебе говорил — Ротваль Еттувье из воды достала. Он теперь медпункт совсем живой сидит. Пепеу всегда говорил: не надо Келлы бояться! Пепеу лучше, чем книжка, знает!
— Зачем глупые слова говоришь? — ответил Коравье, поднимаясь с крыльца. — Я сам смотрел, как Келлы Еттувье брал. Тебя Келлы за такие слова к Верхним людям не пустит.
— Если ты лучше меня смотрел, уходи тогда домой, — обиделся Пепеу. — Я с тобой спор делать не хочу, мне спать надо. Когда ночь, в районе все люди спят крепко, а не глупый разговор делают.
Коравье, ничего не ответив, молча поплелся со двора.
— Собаку тоже зови! — сердито крикнул Пепеу и пнул ногой собаку. Та молча, как и ее хозяин, заковыляла прочь.
Пепеу сел на крыльцо. Он до того набегался и намаялся за этот вечер, что ноги стали тяжелыми, будто к каждой привязали по камню. И вдруг Пепеу вспомнил о своем животе, задрал рубашки, сперва оглядел багровый рубец, потом потрогал его пальцем, затем похлопал по нему ладонью.
— Хо-хо! — весело сказал он сам себе. — Совсем живот здоровый стал.
— Эй, Коравье! — весело прокричал Пепеу, напрягая сорванный на собрании голос. — Приходи завтра опять! Я тебе много других новостей расскажу! Я в больнице много новостей слушал!
Коравье не оглянулся.
— Ладно, если ноги болят, можешь не ходить! Я сам ходить к тебе буду! — великодушно решил Пепеу.
Ходики с петухом на циферблате, висевшие на стене председательского кабинета показывали половину второго ночи. Они еле тикали — ржавая гирька, к которой был прикручен проволокой камушек, опустилась до предела. Барыгин отошел от окна, потянул цепочку.
Ходики застучали громче и веселее.
Барыгин вернулся к окну, опять стал смотреть на закат.
Окно выходило в тундру. Тундра была ровная и белая, точно снегом заметенная, — от ромашек. Белая равнина убегала вправо, терялась у сиреневого горизонта, а слева, в той стороне, где лежал невидимый из окна океан, чернели сопки — за крайнюю садилось солнце, кроваво окрасив небо.
Барыгин молча смотрел на закат. Сесть ему было негде — все три стула были заняты. На одном сидел Калянто, внимательно разглядывая трещины и чернильные пятна на шершавом столе. Рядом примостился бухгалтер Чарэ, а поодаль, у железной печки, Рыпель застругивал ножиком карандаш.