— Я не сплю, — сказала я.
Но Лина меня не услышала, потому что постучала в дверь:
— Джейн, ты не спишь?
— Входи, Лина, — сказала я.
Лина распахнула дверь, и я сказала, чтобы она зажгла свет. Лина была крупная женщина, но здоровьем не могла похвастать. Года четыре, а может, и больше она чувствовала себя плохо. Я смотрела, как она придвигает кресло-качалку поближе к кровати. Я понимала, что она пришла поговорить о Джимми, но не знала, как ее подбодрить.
— Ты тоже говорила с Брэди? — спросила она.
— Да.
— И тебя он тоже не хочет везти?
— А ты едешь? — спрашиваю.
— Я должна поехать, — говорила она. — Я не хочу ехать. Не хочу видеть, как его убьют у меня на глазах, но я должна.
— Ничего не случится, Лина, — сказала я.
— Они его убьют, — говорит она. — Я держала его у груди дольше, чем его родная мать, и я знаю, когда случится беда.
Она сидела, сложив руки и опустив голову, точно молилась.
— Я обойдусь без этой их уборной, — говорит она. — И их вода мне не нужна. Я пью воду, как еду в Байонну и потом, когда возвращаюсь. Всю жизнь так делаю.
Я смотрела на нее и не знала, что ей сказать.
— Почему это должен быть он? — говорит она. — Все другие хотят того же, так почему он?
— Он для всех нас писал письма, Лина, — говорю я. — Он читал нам газеты и Библию. И ни с кем мы не были так строги, как с ним.
— Не для этого же! — говорит она.
— Разве мы знали, ради чего это делаем? — говорю я.
— Я знала, ради чего, — говорит она. — Я хотела, чтоб он стал учителем.
— Он учитель.
— Учить из могилы нельзя.
— Джимми не умер, Лина, — говорю.
— Пока еще не умер, вот что, — говорит она. — Меня так и тянет пойти к Роберту, чтоб он их остановил.
— Джимми остановить нельзя.
— Но хоть завтра-то не убьют? — говорит она.
— Посмотри на остальных, — говорю. — Их же не убили.
— Не всех убили, вот про что ты думаешь, — говорит она. — И они же в Байонне не были. Такие, как Альбер Клюво, тут еще не перевелись.
Мы долго молчали. Она сидела, сложив руки и опустив голову. Я знала, она уже выплакала все свои слезы.
— Как ты туда доберешься? — спросила я.
— Пойду к Оливии. Если она откажет, поеду на автобусе.
— Я поеду с тобой, — сказала я.
— Ты пока спи, — сказала Лина. — Я передам тебе, что она скажет.
Элберт тоже собирался ехать, и Лина попросила его пойти с ней в поселок. Вернулась она через час и сказала, что Оливия согласна отвезти нас в своей машине.
— А она не боится, что ее выселят? — спросила я.
— У нее есть сбережения, — сказала Лина.
Утром Мэри встала на рассвете и сказала, что если я собираюсь в Байонну вместе с ней, то чтоб я поскорее встала. Я спросила, когда это она решила ехать. Так ведь меня собьют с ног. На то есть господь, говорю. А она отвечает, что господь, может, за кем другим будет присматривать, так не подобает, чтоб он того бросил и начал помогать мне. Я встала, помолилась. Потом подняла полог, постелила постель и вышла на кухню выпить кофе.
— Съешьте-ка чего-нибудь посытнее, — говорит Мэри. — Может, вам придется побегать.
— Ну так дай мне лепешку к кофе, — говорю я.
— Каша с яйцом будет повернее, — говорит Мэри. — Надо же мне знать, что вы не от голода упали, а от дубинки.
— Только поменьше клади, — сказала я.
Мэри открыла заднюю дверь, и в кухню полился прохладный воздух. Я посмотрела на солнце, на траву, совсем оранжевую в его свете. Я люблю раннее утро и прохладу, но сегодня все было каким-то странным. Сердце у меня колотилось сильно-сильно. Я не боялась, что меня ранят или убьют, — когда тебе сто восемь или сто девять лет, ты забываешь про страх. Но только все было каким-то странным, и я не понимала почему. И я просто сидела и смотрела на траву. Прежде я любила нагнуться и провести рукой по росе. Только давно это было, очень давно. А теперь я могу только иногда пройтись по росе, да и то мне надо быть осторожной.
— Какое-то все странное сегодня, — сказала я.
— Почему странное? — спрашивает Мэри.
— Не знаю, просто странное, — говорю.
Мэри принесла завтрак, поставила на стол и села напротив меня.