Вооруженные стражники связали руки пленного веревкой и пустились в обратный путь, чтобы доставить его в дом Анны, достопочтенного тестя Иосифа Каиафы, старца, чьи седины, чья мудрость, чье богатство и чье почитание римлян (он водрузил бюст Августа в зале своего дома) понуждали видеть в нем самую именитую особу Святого города. Обитатели Иерусалима и паломники дрожали, как оленята, если попадали к Анне. Старейший первосвященник всех умел вогнать в дрожь своими злонамеренными речами и леденящими кровь намеками.
— Кто твои ученики? — спрашивает Анна пленного галилеянина, приведенного к нему.
Иисус молча смотрит на него — неужто эта старая лиса думает, что он способен предать своих апостолов? — и переводит взгляд на медную лампу, свисающую с потолка.
— Говорят, как я слышал, ты выдумал новую религию. В чем же суть твоего учения? — спрашивает Анна.
На сей раз Иисус ему отвечает:
— Об этом я говорил открыто всему свету, учил в синагоге и в храме, где собираются иудеи, и никогда ничего не утаивал. Почему ты спрашиваешь меня о сути моего учения? Спроси тех, кто меня слушал, они скажут тебе.
Начальнику стражи ответ пленного кажется непочтительным. В ярости он бьет Иисуса по лицу и велит своим подчиненным быстро вести его, толкая в спину, в дом Иосифа Каиафы, что стоит неподалеку от дома Анны.
Там Верховный первосвященник спешно созывает членов синедриона. Закон дает ему право устраивать отдельные судилища «соответственно велению времени», как гласит текст. Никакое веление времени не может быть важнее для Иосифа Каиафы, чем убийство Назарянина. Под покровом ночи шныряют его посланцы, приглашая членов синедриона, хотя его приглашение минует и Никодима бен Гуриона, и Иосифа из Аримафеи, и кого-то еще, кто мог бы поднять голос в защиту обвиняемого, — приглашение к ним не попадет, ибо оно им не было послано.
Во дворец Каиафы сходятся старейшины, первосвященники и ученые книжники, — все в строгих темных одеждах с черно-белыми накидками на плечах, словно собираются держать совет о судьбах Израиля. Там уже самые важные сановные лица из рода Анны, из рода Боэтуса, из рода Фиаби, из рода Камифа. В главном зале состоится церемония суда. Верховный первосвященник и его писари поднимаются на возвышение в центре зала, а внизу полукругом поставлены жесткие кресла для членов синедриона. В центре полукружья остается свободное место, на которое скоро вступит Иисус со связанными руками в окружении стражи.
Свидетели, нанятые и подученные Иосифом Каиафой, дают показания.
Первый говорит:
— Он советовал народу не платить дань Риму.
Второй поправляет:
— Нет. Правильнее сказать — он уменьшал духовную дань, положенную Господу Богу.
Третий говорит:
— Он вышвырнул из храма торговцев в пятом часу пополудни.
Четвертый его поправляет:
— Нет. Он высек менял и торговцев голубями уже на заходе солнца.
Пятый говорит:
— Он грозил разрушить святилище нерукотворное и похвалялся поднять его рукотворно всего за три дня.
Шестой его поправляет:
— Нет. Он говорил, что дьявольская сила изничтожит храм, а он его опять возведет своим чудодеянием.
Седьмой говорит:
— Он объявил сам себя Сыном Давидовым.
Восьмой его поправляет:
— Нет. Он отрекся от Давида и всего рода его.
Закон устанавливает (и синедрион не может идти против этого), что, если слова даже одного свидетеля не совпадают с показаниями других свидетелей, нельзя осудить обвиняемого, коль скоро он сам не сознается в своей вине.
Тогда Верховный первосвященник Иосиф Каиафа выпрямляется на своем седалище, приказывает замолчать нерадивым свидетелям и обращается к Иисусу:
— Заклинаю тебя Господом Богом на небесах сказать мне — Христос ли ты, Сын ли Божий?
Этот вопрос Иисус ожидает уже с прошлого вечера, но пока никто не задавал его. Он отвечает обдуманно и размеренно:
— Да, я — как ты сказал. И возвещаю вам, что отныне увидите вы Сына человеческого, сидящего одесную Силы, как пел Давид, и грядущего на облаках небесных, как предрекал Даниил.
Он произнес себе приговор. Верховный первосвященник Иосиф Каиафа спускается в гневе с помоста, рвет на себе свои шелковые одежды и пурпурную мантию и вопит, воздевая руки к небу:
— Он богохульствует! Теперь нам не нужны свидетели! Вы слышали? Он богохульствует собственными устами. Что же теперь вы скажете?
Члены синедриона отвечают хором:
— Приговорить к смертной казни!
И некоторые плюют на него и бьют по щекам, а другие, набросив ему платок на лицо и наградив тумаками, посмеиваются:
— Если ты Христос, открой нам, кто тебя сейчас ударил?!
— Это ты, Иосиф Каиафа, Верховный первосвященник Израиля, высший и благороднейший служитель храма, помазанный благовонным миром помазания, облаченный в священные одежды и наделенный святостью вечной, единственный из всех смертных; кому дозволено проникать в тишь святая святых, главнейший распорядитель сокровищ и жизней народа, властелин несметных богатств Палестины и части Ливана, женатый на дочери всемогущего Анны, ты, Иосиф Каиафа, ты — самый обыкновенный убийца! Покарай его, Господи, ибо он-то уж знает, что творит! — бормочет по-арамейски какой-то нищий в портике храма.
Иуда
Хотелось бы (да никак нельзя) воздержаться от упоминания об Иуде Искариоте, этом самом ненавистном предателе в истории человечества и в то же время самом никчемном и самом жалком из всех предателей, живших на земле. Ему заплатили тридцать сребреников, чтобы он показал Христа стражникам, шедшим его схватить, но ведь Иисус сам, по собственной воле встал перед ними и сказал: «Я — Назарянин, которого вы ищете». Или, может быть, тридцать сребреников ему дали, чтобы он засвидетельствовал перед синедрионом, что Иисус своим ученикам объявляет себя Мессией, но и на этот раз Иисус опередил исполнение коварного замысла, сказав внятно и недвусмысленно Каиафе, старейшинам и книжникам: «Я — Сын Божий». Позже, раскаявшись в своем поступке или устыдившись самого себя, Иуда хотел вернуть членам синедриона цену крови, но те не взяли, и ему пришлось бросить монеты в Святилище. В конце же концов он повесился на дереве. А в довершение всех его бед ты его ненавидишь, я его ненавижу, все мы его ненавидим.
Ничего бы не получил Иуда за свое намерение предать Учителя, если бы в тот момент Каиафа лихорадочно не искал бы выход из затруднительного положения. Верховный первосвященник не добился того, чтобы синедрион единогласно одобрил его идею: лучше, чтобы умер один человек за людей, нежели чтобы погиб весь народ, — эту его своевременную и патриотичную идею. Ибо из Рима долетали тревожные вести: император Тиберий снял и казнил своего палестинского наместника Люция Сеяна, а Люций Сеян был покровителем Понтия Пилата, а Понтий Пилат был римским прокуратором Иудеи, а именно римские прокураторы возносили или сбрасывали первосвященников Иерусалимского храма, ибо события в Риме колокольным звоном отзывались в самых отдаленных римских провинциях. Что будет с прокуратором Понтием Пилатом? Что будет с Верховным первосвященником Иосифом Каиафой? Самая простая стратегия состояла в том, чтобы предупреждать и пресекать беспорядки, сохранять согласие любой ценой — это больше всего заботило римлян, которых Август приобщил к цивилизации. Но в бурлении пасхального празднества, как правило, сильно разогревались националистические чувства евреев, а масло в огонь народной экзальтации подливала негасимая память об освобождении от египетского ига, во славу чего пелись бунтарские псалмы, опустошались кувшины горячительного вина. Не унявшиеся сторонники покойного Иуды Голонита использовали накал страстей, чтобы затевать свары и убивать врагов. Один зелотский вожак по имени Иисус Варавва прирезал в схватке римского легионера. Понтий Пилат заточил его в башню Антонии, перед тем как распять. А теперь еще появился в Иерусалиме этот голодранец, галилейский пророк, и позволил толпе фанатиков превозносить себя, и осыпал бранью ученых людей, и допустил безобразное рукоприкладство в храме Божьем. Надо покончить с ним, не теряя времени: да подвергнет его Израиль тем мукам, на которые он хотел обречь нас!