С младенческих лет приучавшийся повиноваться, следовать раз и навсегда установленному порядку, послушествовать богу строжайшей дисциплины, Берг, как бы и не замечая их, минует множество жизненных распутий, на которых неизбежно оказываются юноши, молодые люди. В детстве он неукоснительно следовал распорядку дня, теперь он так же неукоснительно следует распорядку жизни, составленному для него другими, не задумываясь над тем, соответствует ли он его собственной личности, его характеру. День ото дня в этом все менее нужды — ибо день ото дня его личность все более ссыхается, съеживается, уменьшается в размерах, уступая место стереотипу солдатского, воинского поведения, стереотипу, созданному прусской военщиной и усугубленному фашизацией порядка.
Любил ли он Елену? Или это было мимолетной интрижкой? Нет, у пустого, необязательного флирта свои нехитрые законы — а в пусть коротких и случайных свиданиях Берга и Елены, когда они открывают себя друг другу, нетрудно разглядеть приметы зарождающейся большой любви, ради которой Берг переступает нерушимые барьеры, существующие в доме Робинзона, барьеры сословные, вроде бы невидимые, но оттого не менее крепкие. Но, переступив сословный барьер, Берг так и не смог переступить барьера дисциплины: «Вдруг вверху сухо щелкнул язычок замка. Белая дверь приоткрылась, из коридора повеяло свежим дыханием чистоты, кто-то вышел. Берг вздрогнул, будто от внезапного укола. Елена чувствовала, что его пронзила боль, словно от удара кнутом. Он резко отпрянул от девушки и исчез за входной дверью… Елена была безжалостно сброшена из поднебесья на землю, теперь ей все было безразлично… В тот же вечер молодой Берг уехал… К Елене он не зашел… Для Елены бегство Берга осталось необъяснимым, ее душа болела, но разузнать что-либо было не у кого». Сознает ли Берг, что он предал Елену? Возможно, сознает, но конечно же оправдывает свое отступничество высшими целями, а может быть, даже и гордится собственной стойкостью, умением забыть мелкое ради крупного, низменное ради высшего, частное ради общего, как понимает его он и те, кто его воспитывают, на кого он равняется. Но он не сознает, не в состоянии осознать, что в этот момент он свершил куда худшее и горестнейшее по своим последствиям предательство: он предал самого себя, остатки человеческого в самом себе.
И вот это уже не искупить ничем! Когда на первых страницах романа мы знакомимся с капитаном Бергом и его товарищами — штурманом Кооненом и бортстрелком Клайсом, то при условии, что мы сможем отбросить предубеждение против них (все же сразу становится ясно, осколки какой армии, какого строя они собой представляют — и предубеждение советского человека даже через 35 лет после той войны так естественно и понятно), иные детали их жизни, поведения и характера способны вызвать если не уважение и симпатию, то сочувствие. Их трудолюбие, рабочее прилежание, изобретательность и выдумка (все трое — отличные, спорые и умелые работники), их терпеливость, их неприхотливость, умение довольствоваться малым, не растеряться в сложной обстановке, примениться, извернуться и все же достигнуть желаемого, нужного — вспомним, как они не раз и не два ремонтируют свой все более дряхлеющий и отказывающий самолет, как, оставшись без запасов воды, создают устройство для перегонки и опреснения морской воды, как осваивают новые специальности и совершенствуются в них. Если забыть о цели, вдохновляющей их, о том, что и существование их на безлюдном острове, и кипучая деятельность определяются бог весть когда отданным приказом, давным-давно потерявшим смысл, о том, что их многолетняя оторванность от мира и терпеливое латание самолета служат тому, чтобы однажды сбросить единственную имеющуюся в их распоряжении бомбу на каких-то неведомых им людей, — можно вообразить их этакими Робинзонами двадцатого века. Но только если забыть. А забыть об этом невозможно.