Через два месяца Коонен обнаружил утром Клайса в койке окоченевшим. Бортстрелок умер тихо, возможно, он последним усилием воздержался от того, чтобы потревожить других, рот его перекосила смертная мука.
Полтора дня Берг и Коонен попеременно копали могилу на единственном клочке земли на острове. Хотя стояла осень, но ранние холода уже успели схватить тонкий слой почвы на скальном ложе, и с помощью одной лишь небольшой саперной лопатки дело продвигалось медленно. Но это не имело значения. Клайс умер в ночь с воскресенья на понедельник, следовательно, в свободную половину недели. Так что забота о его бренных останках заполнила для Берга и Коонена пустые дни.
Когда они добрались до скалы, Коонен взял у Берга лопату и насыпал немного земли обратно в могилу. Тонкий слой прикрыл каменное ложе. Просто немыслимым казалось опустить Клайса на голый камень.
Они завернули тело бортстрелка с непропорционально большой восковой желтизны головой в его ненужный уже парашют и, понемногу потравляя стропы, опустили Клайса в могилу. Затем дали салют из пистолетов. Пальцы окоченели. Все три раза Берг морщился — выстрелы звучали вразброд.
Потом Коонен разрезал горелкой наискось бочку из-под бензина, вырубил из гильз одиноко уставившейся в небо возле склада с горючим зенитной пушки пять медных букв и приклепал их кусочками медной проволоки к дну бочки. Затем вкопал свое надгробие из оцинкованного железа примерно на фут в могилу, повернув днище навстречу их обычному посадочному направлению. Бергу теперь всякий раз при заходе на посадку посадочным знаком светило имя: КЛАЙС.
Крест установить было нельзя. Его не из чего было сделать и можно было задеть крылом.
В четверг они снова ушли в полет. Про себя Берг подумал, что Коонен ему все-таки нужнее Клайса. При надобности и штурман сумеет занять место стрелка, курс же надо прокладывать постоянно. Кроме того, Коонен как второй пилот может взять в свои руки штурвал. Додумав до конца свою мысль, Берг даже не удивился тому, что она не показалась ему циничной.
Это был невероятный полет. Над большей частью Европы циклон громоздился на циклоне, внизу, на земле, бушевали бури и шли проливные дожди, на высоте же LQ86 гребни облаков и внезапные потоки воздуха так сотрясали машину, что дергались рули и трещала на обшивке клепка. Коонена обычно никогда не укачивало, но на этот раз бесконечная болтанка и вибрации выворачивали душу наизнанку. То и дело ему приходилось глубокими вдохами и глотательными движениями отгонять тошноту.
Берг вцепился в штурвал, который сонмы каких-то бесплотных созданий старались непрекращающимися резкими рывками выбить у него из рук. Моторы ревели натужно и неровно, штормовые вихри то уплотнялись и твердели возле лопастей пропеллеров, то вдруг разрежались так, что моторы при том же газе вдвое увеличивали обороты.
Бесконечные сотрясения и рысканья самолета в воздушных потоках вконец измотали пилотов. Словно тупая ревматическая боль, охватило Берга ощущение старости и усталости его машины.
Под утро они, как всегда, легли на обратный курс.
Земли нигде не было видно. Под ними во все четыре стороны простирались безбрежные, без единого просвета, плотные темно-серые слоистые облака — стратус. Возможно, что тучи над землей сочились нескончаемой изморосью. Вполне вероятно. Отсюда, с трехкилометровой высоты, облака казались далекими, их гребни и впадины едва проглядывались лишь как разные оттенки все того же безжизненно-серого пространства.
Потом из-за горизонта показалось солнце. Его огненножелтый луч, ударивший с правой стороны кабины, вонзился в глаза Коонену. Несколько мгновений спустя пламенеющий диск выкатился настолько, что осветил сверху облака. Серый стратус окрасился в розовое; сумерки осели во впадинах, которые к тому же приняли теперь лиловый оттенок. Мертвенно-серый ковер запылал вдруг теплыми и радостными красками.
Берг вновь переживал в заоблачной вышине это священное мгновение природы. Если и было что-то, кроме долга и привычки, что после длительной службы в авиации еще привязывало его к полетам, то видимо, именно эта возможность всякий раз заново испытывать восхищение, наблюдая за вспыхивающей над облаками игрой солнечные лучей.
Он был глубоко убежден, что увидеть это необычное зрелище дано лишь редким избранникам судьбы. Тем, кто связал свою жизнь с пилотским креслом и штурвалом самолета. Берг и предположить не мог, сколько тысяч проснувшихся ото сна безмятежных пассажиров видят каждый день точно такие же картины из иллюминаторов огромных лайнеров, потолок которых намного превышает высоту полета LQ86.
И хорошо. Сознание этого обстоятельства могло бы потрясти его.
Именно в время в наушниках Берга что-то зашумело, и сквозь треск донеслись какие-то неопределенные попискивания, из которых ничего нельзя было понять. И все же после длительного перерыва это случилось впервые, когда на их частотах появились радиосигналы, они заставили насторожиться.
Берг сразу же обрел уверенность в том, что радист главного штаба настраивается на их волну и что сейчас последуют позывные, которых они напрасно ожидают все эти сотни ночных часов. Он развернул самолет и снова взял курс на материк.
Но позывные так и не раздались. И вновь они таранили фронт циклона, борясь с бешеными воздушными потоками, опять ныряли из синевы в облачное месиво, где самолет трясся и грохотал, будто облака были выстланы булыжником. И все напрасно. Шорохи и писки в наушниках пропали бесследно. Они больше не появлялись на частотах LQ86. То ли это был неопытный радиолюбитель, то ли небрежный радист с рыболовного траулера случайно забрел на их волну, но, заметив ошибку, тут же перевел регулятор.
Через некоторое время Берг снова лег на обратный курс.
Горючее достигло почти что критической отметки. Лететь к острову можно было только напрямую, любой крюк означал бы, что они рискуют, не дотянув, плюхнуться с пустыми баками где-нибудь в море.
Когда они наконец вблизи побережья Северного моря выбились из облаков и увидели землю, то выяснилось, что жестокая ночная болтанка вывела из строя альтиметр. Седые послештормовые валы и прибрежная полоса возникли в такой близости, что Берг инстинктивно взял штурвал на себя, и самолет подпрыгнул, словно ударился колесами об упругую водную поверхность. Берг и Коонен одновременно глянули на высотомер. Стрелка стояла недвижно на отметке 1500 метров. Действительная высота была раза в три-четыре меньше того. Берг выровнял самолет и на какое-то мгновение задумался. Затем он решил продолжать полет на той же высоте. Горючее расходовалось экономнее всего на неизменном режиме полета.
Небо на востоке быстро прояснилось. В тот миг, когда они достигли кромки берега, из-за фронта облаков на землю потоком пламенеющей лавы хлынул солнечный свет. Умытые дождем приморские луга разом вспыхнули изумрудной зеленью, тусклые до того волны вдруг обрели металлический блеск.
И тут показались лошади. Они были очень хорошо видны. Лошади стояли на утреннем лугу в одиночку и парами, их обращенные к востоку и освещенные низким солнцем бока светились золотисто-красным светом.
От лошадиных ног начинались другие, черные и с неимоверно длинными ногами лошади. Коонен был не в силах отвести взгляда. Две лошадиные тени слились головами воедино — стоявшие в ногах у. них маленькие красные лошадки терлись шеями друг о друга.
Коонен вздрогнул от своего самого затаенного юношеского воспоминания.
На рассвете они вышли вместе с девушкой из овина, в котором, будто в предчувствии сиюминутной разлуки, провели любовную ночь, страстную и безудержную. Остановившись в дверях овина, они глядели на омытый ночным дождем луг, глаза их все еще горели необыкновенным блеском. Поднявшееся откуда-то сзади солнце отбросило их гигантские черные тени на осыпанную сверкающими каплями росы траву.
Девушка обхватила гудевшую голову Коонена своими холодными ладонями и прижалась губами к его губам. Их длинноногие тени, казалось, навечно слились воедино. Хотя это продолжалось всего мгновение.