— Ого? — удивился Ринк. — Ребята все полагали, что идем в Латвию, навстречу немцам. Что двинем к Цесису, где когда-то ландесвер расчехвостили!
— Такой приказ, — сказал Орг.
— Не знаешь, с чего? — не отступал Ринк.
— Понятия не имею.
— Скажи, по крайней мере, где немец?
— Говорят, будто бои идут в Литве. Сведений все равно что нет.
— Но почему тогда за Псков?
— Послушай, Ринк, я ведь не генштаб.
— Я подумал, ты все-таки ближе к начальству.
— Думаешь, начальство — ясновидцы? Сейчас дело обстоит так, что один не знает, а другой хранит как военную тайну. Да и связь ни к черту.
Яану вспомнилось, как его два дня назад послали в полк с новым приказом. Приказ предыдущего дня гласил, что после пополнения личного состава полку надлежит совершить марш-бросок на север и занять оборону на побережье Финского залива. Двадцать шестого отдали новый приказ: после пополнения двигаться в район сосредоточения восточнее Пскова. Заместитель начальника оперативного отдела штаба майор Кулдре, отправляя с очередным приказом в путь новоиспеченного офицера связи, едва заметно усмехнулся и бросил:
— Высшая стратегия…
Об этой скептической усмешке Яан Орг не посчитал уместным сообщить младшему лейтенанту. Ринк был человеком серьезным, долгое время служил сверхсрочником, а при переходе прошлой осенью на службу в Красную Армию получил офицерское звание, о чем в старой армии не мог и помыслить. С какой стати заронить в его душу сомнение.
Теперь мимо них проходил его бывший третий взвод.
Opr изучающе всматривался в лица бойцов, узнавал некоторых и кивал. Взвод увеличился чуть ли не вдвое, было много новых, непривычного вида лиц. Лейтенанту вспомнилось, что полк получил большую часть пополнения из строительных батальонов, где в основном служили выходцы с Кавказа и из Средней Азии. Строевая подготовка была у них явно не на высоте, это бросалось в глаза.
Младшего сержанта Курнимяэ, командира первого отделения, Орг узнал сразу, несмотря на то что лицо Курнимяэ было покрыто точно таким же толстым слоем пыли, как и у всех других. На гражданке кузнец, командир отделения выделялся ростом метр девяносто и плотным телосложением. Сейчас он ступал широким, размашистым шагом, закинув за плечо две винтовки.
— Здравствуй, отделенный! — крикнул Орг.
— Здравия желаю, товарищ лейтенант! — отозвался Курнимяэ. — Прибыли с приказом о привале? Вот бы на руку, а то ноги уже снашиваются!
Шмяк, шмяк, шмяк! — ступали в желтых сапогах ноги.
Орг собирался уже спросить у Курнимяэ относительно его двух винтовок, как взгляд упал на шедшего следом за младшим сержантом безоружного бойца. Был он низкорослым, жилистым и худым, рядом с Курнимяэ казался совсем мальчишкой, обычный солдатский ранец у него за спиной выглядел непомерной ношей. Ноги бойца хлябали, будто палки, в широченных голенищах, обувь была ему вообще велика, боец казался не в силах вытаскивать из пыли тяжелые, на двойных подошвах, сапоги и передвигал ноги волоком, бороздя сбитыми носками сапог гравий. Но самым примечательным было лицо. Толстый белесый слой пыли прорезали глубокие темные борозды. Они начинались от уголков глаз, пролегали по щекам ко рту и уходили оттуда вниз, по подбородку. Лицо это напоминало изрезанный оврагами пейзаж пустыни. Боец беззвучно плакал. На груди его мундира темнели следы слез, словно пулевые пробоины на мишени.
Видеть это было жутко. Лицо под слоем пыли оставалось безжизненным, и эти резкие борозды на лице говорили о страданиях, которые заставляют плакать даже камень. Вдруг лейтенант почувствовал, что у него до сих пор, на седьмой день войны, все еще не было представления о том, что же это такое в действительности — война. В штабе дивизии это было не что иное, как особое, странного звучания слово на бумаге, особые условия для проведения тактических учений, вряд ли что-то большее.
Орг замедлил шаг и дал плачущему бойцу возможность пройти мимо. Он не осмелился еще раз взглянуть ему в лицо. Казалось, это то же, что насильно вламываться в тайники чужой души. Когда боец прошел, Орг коснулся локтя Ринка:
— Что с ним?
— Не только с ним. Чертовы колодки! Знаешь, эти мобилизационные запасы сапог с фабрики «Унион», наверное, лет десять, не меньше, пролежали на складе. Задубели, стали каменными. К тому же все большие номера, на эстонскую ногу сделаны, да и портянки заворачивать не умеют. У половины бойцов ноги уже в кровь стерты, у другой половины через версту или две сотрутся. Обозные подводы забиты разным барахлом, разве что какой убогий, кто уж совсем ног не тащит, там и уместится. Сам видишь — плачут, но идут, делать нечего.
Шмяк, шмяк, шмяк! — ступали в желтых сапогах ноги. Пыль густо и мягко обволакивала голенища, поднималась выше, окутывала своим серым пологом натруженные ноги, но никому легче от этого не становилось. Кое-кто подкидывал и поправлял на ходу ранец. На миг под ним показывалось черневшее от пота четырехугольное пятно. Обращенная к спине сторона ранца была подбита мехом, сделана с добрыми побуждениями, чтобы мягче было и не так натирало — только сделана в мирное время. Никто не мог предвидеть жаркого лета, когда на самом деле начнется война. Теперь от этой бесполезной подкладки спина под шерстяным солдатским френчем начала преть. Ведь готовились к войне вообще. К этой войне никто готов не был.
Перед глазами лейтенанта встала позавчерашняя картина в городском парке, где одевали и снаряжали прибывшее в полк пополнение. По пути из штаба он там проходил. Какой-то чернявый, со сверкающими глазами горячий боец из строительного батальона никак не хотел менять свою добела выгоревшую со спины хлопчатобумажную гимнастерку на френч старой эстонской армии. На корявом русском языке он скороговоркой пытался объяснить медлительному эстонцу — ротному старшине: пусть ему дадут настоящую форму, нашу форму! А эта, мол, чужая, иностранная, эту он надевать не станет. Ротный старшина его не понимал, полагал, что беда в самой одежде, и знай выискивал в своих навалах то один, то другой френч — и все без толку. Хоть оставляй бойца в одном исподнем. В конце концов вызвали комиссара батальона, который терпеливо и самым простым языком объяснил южанину, что в данной красноармейской части именно такая форма считается правильной и надевать ее следует без опасения, что этим к советской власти будет выказано какое-то пренебрежение. Боец хотя и перестал возражать, однако по его недоверчивому лицу было ясно, что всю ответственность возлагает на комиссара. Если что-то будет не так, то он только выполнял приказ.
Как знать — может, это тот самый боец, чью винтовку сейчас километр за километром тащит по направлению к фронту командир отделения Курнимяэ. Узнать человека было невозможно, даже если бы Яану до мельчайших подробностей запомнилось его лицо. Сейчас только темная полоска на шее, где воротник обтер пыль, подтверждала, что боец — южанин, а в остальном его запыленное лицо было как у всех других.
Непривычное вызывает протест. Яан вспомнил, как он прошлой осенью явился новоиспеченным лейтенантом в полк, который в эти самые дни переходил на красноармейское довольствие. Однажды вечером солдаты в столовой отказались есть пшенную кашу, мол, это птичий корм, в самый раз курам клевать, эстонцы такой каши отродясь не ели. У нас даже лошади едят овес! Что за помои нам дают, орали некоторые заводилы из упитанных деревенских парней и стучали о стол ложками. В столовой поднялся адский гвалт. Приказы офицеров никого есть не заставили, прямо хоть докладывай, что часть взбунтовалась. Тогда положение спас опытный комбат майор Картау. Пришел, сел за один стол с бойцами, попробовал кашу, сказал, что во время войны это был бы деликатес, ему на Вируском фронте в прошлую войну приходилось в основном есть мерзлую картошку, да еще нечищеную, не до того было. Заметил, что порой бывает полезнее приучить себя также и к вещам, о которых и ведать не ведал, кто знает, что впереди ожидает. Говорил он это так дружелюбно, с улыбкой, что упрямство понемногу улеглось и бойцы принялись за пшенную кашу. Да и не век уж им служить осталось — стерпится!
Важно не терять головы и чувства меры.
Орг прошел с колонной несколько сот метров, оглянувшись, увидел, что шофер уже начал нетерпеливо тянуть шею. Может, его лейтенант собрался отправиться с полком на фронт?