В этот первый весенний праздник тетя Еня обычно собирала гостей на день своего рождения.
Мы как-то позабыли об этом и спохватились только на другое утро, когда уж неудобно было ехать к родственнице, и мать послала меня одного…
Я спрыгнул с подножки трамвая на Большой улице и бегом пустился к знакомому переулку. У поворота перегородила мне дорогу гурьба ребят, которые поглядывали на меня как на чужака. Один из них подступил ко мне вплотную.
— Абдулка! — обрадовался я. — Салям!
— Здравствуй, — сказал он безразлично, и у меня что-то оборвалось внутри.
— Показывай! — приказал он, кивнув головой на альбом для рисования, который я нес под мышкой.
— Пожалуйста! — сказал я и протянул ему альбом.
Он перелистал страницы до чистых листов и прищелкнул языком.
— Хорош бумага! А булки в кармане нет?
— Нет, — похлопал я себя по бокам.
— Тогда шагай давай!..
И ребята расступились, освободив мне дорожку в узенький Кривой переулок, заваленный серыми сугробами снега. Дома тонули в нем по самые окна, напоминая кургузых совят с подслеповатыми глазами, сидевших в глубоких гнездах.
Я пробирался вдоль разоренной ограды, пугаясь глухой настороженной тишины, которая подступала со всех сторон плотными глубокими снегами.
Переулок наш словно сгорбился, и я оглядывался по сторонам, не понимая, что случилось. В памяти моей он всегда был живым, говорливым, устремленным в высоту.
«Ба! И мечети нет! И высоких ветел, что стояли у нас на задах!»
Я заторопился, чтоб поскорее добраться до конца переулка и увидеть на самом краю белую нашу мазанку…
Я толкнул калитку — и Шарик, узнав меня, вылез из конуры. Отряхнувшись, он подошел ко мне, встал на задние лапы и лизнул меня в нос.
Шерсть у него была длинная, лохматая, с ледяными сосульками, которые он выгрызал, лежа в конуре. Я гладил его по широкой спине, по его заиндевевшей шубе.
— Как ты живешь, Шарик?
Он глядел на меня грустными глазами и не отпускал от себя.
— Я погощу у вас, Шарик. Мы еще покатаемся с горы!..
Бабушка не вышла, как бывало, мне навстречу. Она лежала в своем закутке, на жесткой кровати, и только повернула ко мне голову.
— Гошенька, подойди поближе, дай мне на тебя поглядеть! Где ты?
— Что с тобой, бабушка? — испугался я.
Ее глаза уже ничего не видели. В них не было зрачков.
А она говорила:
— Вот теперь слышу я тебя. На-ка вот тебе денюшку, купи ты от меня на память себе что.
— Да не надо мне ничего, бабушка. Не надо! — запротестовал я, испугавшись пятирублевки.
— Нет уж, ты возьми! — строго заговорила она. И я притих: я вдруг почувствовал ту темную пропасть, которая стала отделять меня от любимого человека…
— Я вот альбом принес для рисования, — сказал я, боясь заплакать. — Даже Абдулке понравился.
— Вот и хорошо. Нарисуй картинку, и нашей имяниннице будет подарок.
Голова ее откинулась к стенке, и она совсем отвернулась от меня, спрятав лицо в тень.
— Но сперва, — зашептала она, — съешь пирожок. В печурке он, тепленький.
— В какой печурке, бабушка?
— А в той, что пониже, в варежке пирожок.
Я достал из печурки меховую рукавицу и вытянул из нее сверток, в котором оказался теплый пирожок с мясом.
Он хрустел на зубах и рассыпался, и ничего вкуснее я не ел в своей жизни…
И вдруг я услышал, как хлопнула калитка и застучали каблуки по ступеням крыльца. Скрипнули половицы в задней избе. Тетя Еня!
Я оправил на себе вельветовую куртку, пригладил волосы и выступил на свет, поближе к окну, чтоб тетка сразу меня увидела.
— Здравствуйте, тетя Еня, поздравляю вас…
— Здрассте, пожалуйста! — сказала она. — Явился на черствые именины! Чем я тебя угощать теперь буду?
— Да я уж съел пирожок.
Бабушка застонала в закутке. Тетя Еня подозрительно на меня посмотрела.
— Какой-такой пирожок? Никаких пирожков у нас нет!
— А я вот вам картинку нарисовал…
— Не до картинок мне теперь!
И быстро сбросив с себя жакет, она накинула на плечи телогрейку, хлопнула дверью и загремела ведрами в холодной половине избы…
Пришел дядя Андрюша, мы молча поужинали и легли спать.
Мне постелили на полу, и я лег так, чтоб видеть со своего места бабушкину кровать.
Перед темним ликом богородицы мерцала лампадка, и в ее зыбком неверном свете выступала из темного закутка седая голова бабушки, покоящейся на подушке…
После тяжелой работы в котельной дядя Андрюша засыпал мгновенно в тихо, и только среди ночи заходился кашлем, от которого испуганно дрожали в окнах стекла.