Но почему-то он стал ниже ростом, и не такой уж размашистый и плечистый, как показалось мне тогда. Обыкновенный человек с рыжими усами. И в глазах у него бегали чертики, словно он вот-вот выкинет какой-нибудь номер. От этого, наверно, он и не мог задержать свой взгляд на человеке. А так, — глянет раз — и глаза в сторону. Боится, видимо, как бы чего не сказать, или не сделать такого, что обидело б человека.
— Да, пища — полбеды, — говорила тетя Еня. — Без Василия Яковлевича лежать бы Андрюше на краю кладбища… А он там все сделал и всего добился. Теперь на главную-то аллею не страшно когда и одной прийти…
— Помощный вы человек, Василий Яковлевич, — заговорили напрямую за столом, — спасибо вам!..
А он закусывал, кивал головой и поводил плечами:
— А как же! Надо помогать человеку.
И как-то так получилось, что все сдвинулись и дядя Вася оказался на стуле дяди Андрюши, а фотографию поставили на подоконник. За столом стало просторнее, и разговор оживился.
В распахнутые окна залетал сырой волжский ветерок и на минуту смывал устоявшийся в доме приторно-сладкий запах. Открыли было дверь для сквозняка, но кто-то убоялся простуды и вспомнил, что этот неистребимый дух, который после себя оставляет покойный, все равно ничем не возьмешь, а проходит он сам собой через сорок дней, и дверь прикрыли.
Заговорили про дядю Андрюшу, какой он был золотой человек и как он всю жизнь гоношил для дома. Только бог детей не дал.
Кто-то вспомнил его как партизана, который был горяч, но быстро отходил душой.
Когда-то был он красногвардейцем и потому завещал хоронить его без попов и отпевания. Желание покойного было исполнено (да и попа уж в слободе не было), однако тетя Еня наняла двух старушек, и они поочередно гундосили над покойным, читая замызганные листы псалтыря. Но это уж воля тети Ени. Без этого она не решилась отправить покойного в неведомый путь.
— Ну и хорошо, ну и ладно, — поощряли родственники мою тетку. — Никто еще не знает, что там…
— А удивительно, — говорила тетя Еня, — так это его предчувствие…
— Больные всегда чуют свою кончину, — сказал дядя Вася. — Здоровый умирает сразу, как подкошенный, а больной тает и подсчитывает каждую минуту.
— Все уйдем, никто не останется, — сказал мастер Черенков. А он был самым сведущим человеком в слободе и ему можно было верить.
— Теперь только кошки это чуют, — заговорили за столом. — Никогда кошка дома не умрет, всегда уйдет и спрячется от глаз людских.
— Также и слоны, — поддержал Черенков. — Говорят, есть даже кладбище слонов. Там и добывают дорогую слоновую кость.
— О, господи! — вздохнула тетя Еня. — Да что это мы все про кошек да собак, а стопки-то пусты. Покойный — страх как не любил, когда передергивали.
— Да уж, хлебосольный был хозяин! — подхватило застолье. — И наказывал, чтоб не лили слез над его гробом, а чтоб, как всегда, пили, закусывали да и спели б…
— Ну уж и петь! — возмутилась, тетя Еня. — Люди вон под окном ходят…
— А что люди! — сказал дядя Вася. — Андрей был партизан и музыкант. Жаль вот некому сыграть. — И он покосился на гармонь, которая сундучком стояла на кровати, как во все праздники. И висело ружье на стене, от которого я не мог отвести глаз.
Дядя Андрюша лежал тогда в гробу совсем чужой, — непохожий нисколько на себя, и казалось, хоронят какого-то другого человека, а он затерялся в толпе суетливых людей и хлопочет вместе со всеми о похоронах. Где-то он ходит, постукивает молотком, командует…
И мне казалось, что он вот-вот появится в дверях, по старой солдатской привычке одернет пиджак, подойдет к столу, возьмет стопку, поднимет ее высоко над головой: «А ну-ка, по махонькой!..»
— По диким степям Забайкалья, — тихо и вкрадчиво затянул дядя Вася.
— Где золото роют в горах, — поддержал его другой голос, и полилась песня:
«Вот сегодня, — подумал я, — надо бы обязательно дяде Андрюше пальнуть из ружья…»
ДАЛЬНИЕ ПОЛЯНЫ
1
— Чалку прими! — крикнул матрос с нашего парохода, и мы почувствовали сильный толчок — судно прокатилось бортом по шканцам дебаркадера, прищемило их с сухим треском и дернулось, пойманное толстой петлей каната.
Мы спустились с палубы в темный и тесный проход, чувствуя под ногами все еще горячее чрево парохода. Гремел железный настил от сотен каблуков, внутри судна что-то пронзительно сипело, раздавались сверху голоса: «Стоп! Трави!»