— Это вы куда собрались? — запела Вера Ивановна. — Ну-ка!
— Так, вить чо тут? — сказал парень, закидывая за плечо гармонь.
— Как чо? — проговорила в тон Вера Ивановна. — Аль свет клином сошелся?
— Так, вить нет никого! — удивился гармонист насмешливости Веры Ивановны.
— Как это нет? А доярки куда подевались?
— Опять же туда пошли, в Гараево. Остались две… Так, лучше уж к солдаткам! — засмеялись ребята.
— Вы пешком или лошадь у вас есть? — спросила Вера Ивановна, дернув меня за рукав.
Я задержал дыхание: «А вдруг!..»
— Мы пешой, Вера Ивановна, — ответили парни в два голоса. — Надежнее так-то. Другого транспорта не выделили пока. А там клуб, мероприятие…
Они шагали крупно, молча, расчетливо. До Гараева семь километров.
Мы стояли в глубокой дорожной колее, не решаясь перешагнуть заледенелый вал, сооруженный за зиму колесами районных грузовиков, и напряженно вслушивались в тишину.
— А помнишь Лозановку? — зашептал я, боясь громкого голоса. — Как мы искали с тобой место для рации, помнишь? Такая же была тишина и такое же безучастное ко всему небо. В чьем-то дворе мы поставили машину, зашли в хату — и на нас пахнуло забытым запахом теста. Хозяйка ночью из остатков муки, которую она успела припрятать от немцев, пекла блины.
— «Чай, масленица нынче, вот и затеваю, — как бы извиняясь, сказала она. — Присаживайтесь…»
— Помнишь?
— Пошли! — сказала Вера Ивановна. — Заглянем к солдаткам.
Мы оббили валенки о ступеньки крыльца и вошли в темные сени.
В передней избе пели. Пели по-старинному — протяжно, не торопясь, в два голоса. Им вторила раздумчиво гармонь.
Мы стояли, прислушиваясь, боясь толкнуть дверь и оборвать песню.
Первый голос выводил:
А потом вместе, как два ручья — один тоненький, звонкий, другой — глубокий и диковатый:
— Дослушаем, — шепнул, придержав Веру Ивановну за руку…
Ухо, привыкшее к легким песенкам, не воспринял мало тягучий мотив. Что-то древнее, давно забытое и степное ожило в избе и просачивалось в темные сени. Слова доходили отчетливо и как-то отдельно от мелодии:
И вдруг понял я, что другой мотив не придумаешь. Он как раз такой, какого и требовал старый стих.
Все как-то сразу встало на место, и я подтолкнул Веру Ивановну:
— Пошли!
— Мо-ожно? — пропела Вера Ивановна, заступая порог передней.
Пахнуло теплым воздухом и кисловатым духом квашеной капусты. В слабом озарении лампочки, подвешенной к потолку, желтели лица женщин, окруживших стол.
— Батюшки мои! — засуетилась хозяйка. — Вера Ивановна никак? Да чо это нельзя-то?
На деревянном непокрытом столе — блюдо с багряными, литыми помидорами, на алюминиевой тарелке — пупырчатые с голубым отливом огурцы, в деревянной плошке — хлеб, нарезанный крупными ломтями — чтоб не тянуться десять раз за куском, мясо в миске и по краям стола — граненые стаканы. Уже пустые.
— Чем богаты, тем и рады!.. Федя! — крикнула хозяйка за перегородку. — Гости к нам! Вера Ивановна пожаловала, да вот товарищ из городу. Вместе они воевали. Однополчане…
Это — чтоб не было недомолвок и для облегчения беседы.
Женщины показались мне довольно пожилыми, и я сразу вспомнил парней, что отправились пешком в Гараево.
Федор Максимыч покряхтел за перегородкой: видно, надевал шерстяные носки, поскрипел живой половицей и вынырнул под потолок:
— С широкой масляницей вас!
Казалось, он выжал весь воздух из избы и оконные занавески прилипли к рамам.
— То-то с масленицей! — упрекнула хозяйка. — А для чо я тя звала? Иди-ка к Матвеевне, пусть еще две светленьких даст.
— А-а, ну-ну, — ухмыльнулся Федор Максимыч и, накинув на плечи тулуп, вышел из избы.
Я стал приглядываться к солдаткам. Сквозь серый налет морщин, словно с полотен древних мастеров, проступали строгие, правильные черты доброго русского лица. Стоило убрать помехи, как сразу и увидел: под выцветшими ресницами — два синих ока.