Телегу трясло какой-то мелкой нескончаемой дрожью. От этой дробной тряски стучали зубы и нельзя было вымолвить ни слова — из боязни прикусить язык. До сих пор как-то не думалось, что телега — без рессор и чувствует каждый бугорок на дороге, каждую впадину. Мать крепко вцепилась в край телеги, стараясь напряжением рук как-то сгладить удары, ерзала на соломе, вздыхала, а спустя полчаса попросила остановить лошадь.
— Что такое? — спросил возница.
— Бог с вами! — проговорила страдальчески мать. — Поезжайте тихонько, а я за вами, пешком. Всю душу из меня вытрясло.
Отец тоже слез с телеги, они пошли вдвоем под руку, выбирая более ровную стежку вдоль колеи. В телеге стало просторнее, я лег на спину и стал глядеть в высокое небо, откуда со свистом сыпались на дорогу стрижи. Тряска мне была нипочем, только досаждали чемоданы, которые налезали на меня и колотили по плечам острыми углами…
2
— Никак мои золотые?! — всплеснула руками тетя Маруся и бросилась в объятья матери. А я заметил, что ворота уже были открыты, и дядя Гриша, широко откидывая костыли, поспешал к нам через весь двор.
Прошлую зиму тетя Маруся гостила у нас и рассказывала нам о своем муже. И вот мы увидели его, когда-то «первого парня на деревне», стоящего сейчас на костылях под аркой ворот. Он растерянно улыбался, пытаясь сдуть со лба упрямый завиток волос, ниспадающих на глаза. И если бы не костыли, дядя Гриша выглядел бы широкоплечим и статным, каким он и был, наверно, до своего несчастья. «Клюшки его совсем переменили», — вспомнил я слова тети Маруси, и почему-то мне было неловко смотреть на, его длинные и словно неживые ноги, вдетые в высокие галоши.
— Здравствуй, корешок! — потрепал он меня за вихры. — Сейчас подружу тебя с Васькой.
— С каким Васькой? — насторожился я.
— Вась-Вась-Вась! — поманил он кого-то, и тотчас из-под навеса заднего двора выскочил тонконогий коричневый жеребенок.
У меня захватило дух и я замер на месте, увидев это живое чудо.
— Ему надо сахарок, — сказал дядя Гриша и полез в карман.
Круглыми смышлеными глазами Васька следил за рукой дяди Гриши и, не выдержав длинной паузы, подошел и ткнулся мордой в бедро хозяина.
— А ну-ка, доставай сам! — оттопырил дядя Гриша широкий карман пиджака, и Васька забрался в него по самые уши.
— Вот это да! — Я забыл про все на свете и гладил жеребенка по короткой шелковистой гриве, представляя, какая удивительная жизнь начнется у меня в Полянках.
Тетя Маруся настойчиво звала нас в избу, а я прилип к Ваське, обнимал его за шею, терся щекой о его мордочку, да и он не отходил от меня, чувствуя кольцо моих рук, которыми я крепко прижимал его к себе.
— Еще наиграешься, чай! — подосадовала тетя Маруся, стараясь скорее ввести нас в дом и усадить за стол.
— Я так устала, Машенька, — заговорила мать, — так устала, что, право, не хочется есть.
— Только перекусите с дороги, а ужин-то будет опосля, — настаивала тетя Маруся.
— Нам бы умыться, Машенька.
— И то правда! — всплеснула она руками. — Сейчас вам баньку затоплю…
Мы пошли с отцом первыми. Тетя Маруся провела нас по тропинке мимо огородных грядок и указала на темную избушку с одним подслеповатым окном. Из трубы текла сизая дымка, а кругом подступал высокий бурьян, в котором я утонул с головой. И вспомнилось: «Избушка там на курьих ножках…»
Солнце уже закатилось, но было еще светло: вечерняя заря не гасла, поджидала утреннюю, стоял июнь — долгая пора лета.
В предбаннике, стены которого были сплетены из тала, мы быстро разделись и, открыв дверь, нырнули в жаркий и пахучий туман. Пригнувшись, мы поползли по скользкому полу на карачках, чувствуя, как жжет спину едучим паром.
— Садись прямо на пол, — сказал отец. — Тут можно еще дышать.
— Ну, как вы? — услышали мы голос тети Маруси за окном.
— Хорошо! — крикнул отец и закашлялся.
— Щелок-то в котле, — учила нас хозяйка. — А холодная вода — в бочке. Ковшиком зачерпните и разбавляйте в шайке. Мыло, мочалки — на скамейке, веник — на печи… Ну, с богом!
— Какой уж там веник! — засмеялся отец. — Голову поднять нельзя.
Я сидел на полу, обливаясь холодной водой, и никак не мог вздохнуть всей грудью.
— Ничего, приладимся, — говорил отец и кряхтел, пытаясь дотянуться ковшом до котла со щелоком.
Вода была на удивление мягкой. Обволакивая кожу, она растекалась по телу, как расплавленное масло, и сколько бы ни тер себя мочалкой, эта маслянистая мягкость не пропадала.
Мы выбрались в предбанник с таким ощущением, что так и не смыли с себя мыла. Но волосы на голове были едва ощутимы. Казалось, дунь ветерок — и они разлетятся во все стороны, как пушинки с одуванчика.