— Нет-нет! — перебила она меня. — Я вас провожу.
— Зачем меня провожать? Я запомнил дорогу…
Но она меня уже не слушала и, шагая рядом, о чем-то размышляла, помогая себе рукой, пошевеливая пальцами.
— В их распоряжении осталось всего четверть часа. Много или мало это для любви? — спросила она, приостановившись.
— В чьем распоряжении? — не понял я, сбитый с толку, но тут же догадался: — Разве нельзя остаться дольше?
— В одиннадцать часов никто из посторонних не должен оставаться в комнатах общежития. Здесь очень строго. Могут выселить.
— А как же вы?
— Ко мне уж здесь привыкли… Пока он там — этот Евгений Онегин, я делаю променаж по улицам.
— Он вам не нравится?
— Категорически нет!
— Почему?
— Ну, не знаю. Глядит на нее, вздыхает, а решиться ни на что не может.
— А где работает эта чудесная Вероника?
— Воспитательницей в молодежном общежитии. У гэпэтэушников. И, представьте, сорванцы ее слушаются! Такую тоненькую, хрупкую, похожую на подростка… Ничего не понимаю!
— Значит, она как-то умеет к ним подойти.
— Знаете, ее никто не посмеет обругать, оскорбить, облапать. А у меня были бы сплошные скандалы…
— Почему вы так думаете?
— Чего там думать? — воскликнула она с досадой. — Я сразу вступаю в конфликт с чуваками.
— По роду будущей профессии вы должны…
— Да знаю я все! — отмахнулась она. — Это еще от Горького: «Они меня не замечали, а я все видел, слушал и все подмечал…» Не ручаюсь за точность, но приблизительно так. А я крупная, заметная. Меня никто не пропустит мимо. И каждый хочет зацепить. Огрызаюсь. Злая, как черт…
— Это уж — позиция, занятая заранее.
— Какая там позиция!.. Вот захожу в комитет комсомола, прошу устроить меня на работу. Отсылают в отдел кадров. Говорю: хочу воспитательницей в молодежное общежитие!
«Тогда другое дело. Давайте знакомиться. Расскажите о себе».
А я гляжу на одну девчушку из комитета: лицо нормальное, а фигура… Говорю ей: при вашем телосложении платья нужно другие носить.
«Что?» — вытянулось лицо у секретаря. И пошел галдеж… Выставили меня с треском. Сначала я взбесилась, а теперь думаю: зря я к ним намыливалась. Не выйдет из меня воспитательницы. Всех по башкам буду лупить. Вы бы видели, что они вытворяют в общежитиях, эти пацаны. Жуть! Без родителей — полная воля.
— А как же Вероника?..
— Вот она — да! У нее выходит. Вы верите в телепатию?.. Я верю. И вот вам пример: Вероника внушает им на расстоянии все, что хочет. Они исполняют ее волю.
— Это — сила характера.
— Какой у нее характер? — удивилась Вероника-большая. — Она мягкая, как воск.
— Тогда не знаю, в чем тут дело.
— То-то и оно! — обрадовалась моя спутница. — Телепатия!
— Нет, — сказал я. — Просто эту молодую женщину, с грустными глазами, никто не посмеет обидеть. В ней чувствуется глубина души, куда даже заглянуть не каждый посмеет.
— Да, таких и собаки не трогают, — согласилась со мной Вероника. — Что-то в ней такое есть…
Жесты, слова, даже мимика Вероники-маленькой существовали как бы отдельно от широко расставленных «старинных глаз». Они жили, казалось, совсем в другом мире, и в них можно было смотреть неотрывно, как в догорающий костер, где скитаются воспоминания. Но, чтоб не щемило душу, я каждый раз отводил свой взгляд, возвращался к самому себе: «Пусть кто-нибудь другой сидит у этого грустного огня…» Но против своей воли я снова смотрел на этот «огонь», он привораживал взгляд…
Вот и сейчас я видел их, эти глаза — и во тьме, и на фоне белого снега, как это бывает, когда долго смотришь на какой-нибудь яркий светильник, а потом выйдешь в темноту: в зрительной памяти долго не угасают светлые блики.
Вспоминая хозяйку маленькой комнатки общежития, я отключался и порой не слышал, что говорит мне Вероника — дипломантка факультета журналистики, приехавшая в Челны на практику. Я уловил лишь несколько фраз об очерках, которые лежат у нее в папке без всякого движения: «Не могу писать как надо!..»
Мы обошли огромную груду перемешанной со снегом земли и щебня, миновали длинный забор и вышли к откосу, откуда открывалась пойма заледеневшей реки. У края земли висела ночная непроглядная мгла и только далеко, за Камой, все бежали огоньки — шли по зимней дороге запоздалые машины.
— Был бы жив мой Толька, — сказала вдруг Вероника, — я бы горя не знала.
— Какой Толька?
— Да мой. Разбился, архаровец, под Саранском. На сверхскоростных летал…
В высоком январском небе перемигивались звезды, да белел под ногами снег, никем еще не тронутый и чистый.