Мы сидели на скамеечке, «отходили», глубоко вдыхая прохладный вечерний воздух. Полотенца насквозь были мокрые, а с нас все еще стекали струйки воды.
— Вот это баня! — сказал отец. — Всю усталость как рукой сняло.
3
Они засиделись допоздна, а я лежал в задней избе на соломенном топчане и никак не мог заснуть. Казалось, меня завезли далеко-далеко, в какой-то лесной и таинственный край, где до того тихо, что звенит в ушах, и слова людей расходятся в этой тишине, как круги по воде.
— Сперва играли свадьбу в доме жениха, — рассказывала тетя Маруся. — Все пили и кричали «горько!» Потом Семка схватил двухрядку, тряхнул мехами — гости и сродственники загромыхали скамейками: ослобонили место — и пошла плясня — рукавов трясня… Вот тогда-то и вышел из-за стола Гриша, пошли на спор с Семкой: кто кого?
Гармонист тряхал двухрядкой, плясун дробь выбивал — не сдавался.
«Эх, сыпь, Семен, подсыпай, Семен, у тебя ль, Семен, брюки клеш-фасон!» — орали гости.
Пуговицы с гармошки летят — один гуд идет, у плясуна подметки отлетели.
«Ух ты, барыня, да ух, сударыня!..»
«Стоп! Ничья не взяла!»
Тогда пошли наперегонки по снегу. Все высыпали на крыльцо, заорали:
— Ва-а-ли!
Бегунов подгоняли…
И надо было такому греху случиться: угодил Гриша в полынью, а ведь он уже босой был, ботинки-то на нем — одна видимость. Ему б, дураку, назад, а он — нет, свое хочет взять, передо мной показаться. Перебегли они озеро и — обратно по снежному насту…
Первым Гриша прибег, да ноги-то и оставил: в районной больнице отрезали ему обе лодыжки.
У меня уже свадьбу не играли — в одном дому прошла, на всю жисть память оставила…
— Ну, давайте-ка по махонькой еще! Чтой-то я заговорилась…
Пахнет в избе кожей, варом, дратвой. Где-то мыши скребут. Тетя Маруся все «окает», звуки нанизываются, как бублики на веревочку, и она их словно несет по избе, показывает. А дядя Гриша молчит, переживает свое несчастное положение, слышно только, как сдувает со лба упрямый хмельной пот. Но вот он двинул табуреткой:
— Эх-ма!
— Да сиди ты, сиди! — прикрикнула на него тетя Маруся.
— Бывало-то! — завелся дядя Гриша и стал выбираться из-за стола.
— Куда вы, Гриша! — это моя мать стала удерживать его.
— Не-ет, я докажу!..
И что-то грохнуло об пол, что-то упало плашмя.
— Клюшки-то подбери! Заартачился!..
Стало тихо. Дядя Гриша тяжело задышал — заплакал.
Светлела ночь за окошком, тихо плыла над закамской землей подсвеченная июньскими зорями луна. Ухнул где-то филин, пролетел на мягких крыльях к своему дуплу — и все вокруг замерло. До утренних петухов.
Солнце уже высоко поднялось, светило во двор, где дядя Гриша обустраивал телегу, уминая в ней, как в корыте, пахучее сено.
— Доброе утро! — крикнул я с крыльца.
— Доброе! — согласился он. — На ярманку, корешок, поедем. На карусели кружиться, пряники медовые есть.
— Вась-Вась-Вась! — позвал я, и жеребенок выскочил во двор. Остановился, навострив уши, потом взлягнул задними ногами и снова исчез под навесом.
— И он вместе с Зорькой пойдет, — сказал дядя Гриша. — От матери не оторвешь его… Справный он у нас, веселый. Подрастешь, будешь на ем скакать, на озеро его водить. Купаться он любит… Вы с завтраком управляйтесь, а я вам карету уготовлю.
Запах сухого навоза щекотал ноздри. Залетали под навес двора ласточки, посвистывали от полной радости жизни; в хлевушке довольно похрюкивал поросенок, куры деловито разрывали у забора землю, искали в ней еду; и было на свете так хорошо, что и не придумаешь, чего бы еще тебе надо.
И рукомойник звенел, как живой, выдавая по струйке воды каждый раз, как ты подталкивал его носик вверх: «Чок-чок, еще чуток!»
Вот где можно жить, не соскучившись!..
Ехали по ровной дороге, мимо леса и поля, и ничуть не трясло, и все разговаривали в полный волос, загадывая наперед, что можно купить на ярмарке. А часа через два можно было уже разглядеть цветастый купол карусели, услышать ровный гул толпы и переливчатые звуки гармоник.
Дядя Гриша хлестнул слегка Зорьку, она пошла рысью, и Васька, на радостях, обогнал мать, потом вернулся, пристроился рядом, взмахивая куцей метелкой хвоста.
Все мы дожидались той минуты, когда захватит нас людским праздничным потоком, накроет с головой ярмарочным, беспорядочным гулом.