— И как это мы с тобой, Санюшка, его проглядели?
— Золотые мои, не тужите, все обойдется… Я когда эдак-то села, меня опосля тоже отхаживали. С непривычки это, — проговорила тетя Маруся.
— Конечно, обойдется, — сказал я, стараясь приподняться на локтях и сесть.
— Ну, вот и ожил, корешок! — сказал дядя Гриша и подхлестнул Зорьку. — Теперь любо-дорого прокатиться. Н-но, бедовая! Домой едем…
5
Я иду рядом с ним посередине улицы, а за нами — длинная череда парней и девок, со всего приозерного порядка. По бокам бегут ребятишки, которых не пускают в «колонну», малы еще: от горшка — два вершка. А я иду с коноводом Семеном Мотковым, который остановил карусель на ярмарке, вынес меня на руках, спас, и теперь считает своим младшим брательником. Он шагает вразвалочку — и я подбираю ногу, чтоб идти с ним шаг — в шаг, а не семенить, как босоногие пацаны. Им-то что? А мне надо быть важным: изо всех окон смотрят на нас любопытные глаза: «Кто это рядом-то с Семкой идет?»
«Названый брательник его, из городу».
«Гляди-кось, какой!..»
А Семка разворачивает меха гармони и на всю улицу затягивает:
Сзади парни дружно подхватывают:
Семка задал тон, терзает меха гармони, и от нас, как от корабля, катятся волны — частушка за частушкой. Уже звенят и высокие девичьи голоса:
Мы идем к майдану, навстречу другому потоку, который выходит из поперечной Луговой улицы, и наши парни стараются изо всех сил, чтоб заранее устрашить соперников, и уже не поют, а кричат:
Я тоже кричу изо всей мочи, но голоса своего не слышу: словно рядом трубят пароходы, выстроившиеся в кильватер.
Такой беспрерывно гудящей эскадрой мы и выплываем на майдан, где уже выстраиваются против нас, приозерских, луговские.
И начинается состязание: они — одну частушку, мы — одну. Тут не только кто громче «сцарапает», а кто выдаст что-нибудь поновее да позабористей. Здесь, на майдане, и рождается частушка: пока соперники поют, у нас подбираются слова, и не просто складные, а такие, которыми можно было бы «поддеть» луговских, угодить «в самую печенку». И у кого больше сочинителей, тот и одерживает верх.
Гармонисты-коноводы стоят около шеренг, подбадривают своих, подзуживают соперников:
— А ну-ка — вы!
— Эх, слабо!..
Луговские вдруг замешкались: их гармонист проиграл мелодию, а слов не слышно. Кто-то вскрикнул по-петушиному, ничего нельзя было разобрать, и тогда вклинился Семка:
Смех, крики, все смешалось в одну кучу. Семка застегнул гармонь, сел на бревнышко, закурил…
6
Родители уехали, оставив меня на попечение тети Маруси, которая ничем не ограничивала мою свободу, и я был вольный казак. Надо было только не забывать закрывать за собой калитку, а так — гуляй хоть с утра до ночи, никто и не спросит: где был? что делал? Да в Полянках почти все ребята так жили, и тете Марусе было невдомек, что меня надо как-то воспитывать, наказы давать и спрашивать за каждый шаг…
Дядя Гриша смастерил мне удочку, и я каждое утро, прихватив с собой кусок хлеба и щепоть соли, уходил на речку, к водопаду. Проводил там целый день и возвращался, оглохший от беспрерывного шума падающей с кручи воды.
Можно было пробраться к каменной, ослизло-зеленой стенке и стоять под гремящим водопадом, смотреть, как летит над тобой вода, разбиваясь о камни, и водяная пыль горит радугой. Потом зарыться в горячий песок, чтоб отогреться: под водопадом холодно, как в сыром погребе.
Речка была мелкой, вся в заводях и валунах. Вода в ней ходила кругами, и надо было закидывать удочку в оконца между камнями, где поглубже и не так сносит поплавок бегущей струей. Клевали маленькие рыбки, которых полянские ребята звали угольцами.
Угольцы были скользкие, жирные и плотные. Я насаживал их через жабры на палочку и жарил на костре. Раскладывал готовых на лопуховый лист, подсаливал и ел.
Речка бежала к лесистому склону, потом круто поворачивала вправо и исчезала в зарослях тальника.