Лес тянулся на десятки километров, был густым и дремучим, в котором водилась даже рысь.
Как-то мы ходили по ягоды, набрали полные туески клубники и целый мешок диких яблок. Тетя Маруся нарезала их дольками, нанизала на суровую нитку и повесила над окнами сушить.
От ягод и студеной родниковой воды у меня тогда разболелся живот, и я целый день провалялся на сеновале, радуясь, что никто не беспокоит меня, не охает надо мной и не бежит за врачом. Целый день я ничего не ел и не пил, и к ночи все прошло.
Как говорила тетя Маруся, я уже закалился и стал походить на всех нормальных ребятишек, которые «не поваляют, не съедят». Волосы на голове выцвели, стали льняными, нос облупился под солнцем, на пятках наросла твердая кожа и даже на ногах появились цыпки. Ребята меня больше не чуждались и забыли, что я городской, считая меня законным племяшом дяди Гриши-сапожника и младшим брательником Семки-коновода. Я научился скакать на неоседланной лошади, лазить по деревьям, ловить ужей, различать съедобные травы, и только рыболовная страсть отличала меня от полянских ребят. У них не хватало терпения целый день стоять на берегу с удочкой, смотреть беспрерывно на поплавок. Никто из них не испытывал неистовой радости, когда на крючке трепетала рыбка, которую ты удачно подсек. Постояв минут пять с удочкой, они начинали пререкаться, спорить за удачливое место на берегу, потом принимались бороться, озоровать, бегать по мелководью, пугая рыбу…
Я ходил на рыбалку один, и мне никогда не было скучно. Я не чувствовал одиночества, потому что кругом была жизнь: летали птицы, прыгали лягушки, бежала, извиваясь меж камней, совсем живая вода, и лес, как древний дед, смотрел на меня с горки, из-под ладоней листвы.
Непрестанный шум падающей и кипящей в камнях воды заглушал голоса лесных и луговых обитателей, я только видел, как снуют водяные крысы, проползают ужи, перелетают с ветки на ветку трясогузки — желтогрудые и серые. Я чувствовал, что на меня постоянно смотрят чьи-то глаза, оборачивался и видел то любознательную ондатру, то лягушку, то удода, похожего на маленького петушка с резным гребешком. Успокаивался и следил за поплавком, который подхватывала и кружила между валунов быстробегущая вода.
Как только поплавок нырял, я делал подсечку — крючок врезался в губу угольца, я поднимал удочку — и рыбка, сверкнув черной змейкой на солнце, падала к моим ногам.
А в последний раз так здорово клевало, что я не заметил, как закатилось солнце, и стал сматывать удочку, когда уже поплыл по лугам вечерний туман. Кто-то проехал мимо леса на телеге и кричал:
— О-ша! О-ша!
Я притаился в кустах и сидел до тех пор, пока не заглох стук колес на лесной дороге.
Ребята сказывали, что вечером здесь бродит леший и кричит: «Ох-хо-хо! Ох-хо-хо!» Будто филин, но не он — и тут надо различать.
Я был рад, что опасность миновала, и сломя голову побежал домой.
В первый раз за все время, пока я жил у тети Маруси, мне была накачка.
Дядя Гриша говорил:
— Негоже так, корешок. Ладно б еще не слыхал, а то — не откликнулся. Это уж — никуда-а! Мы кричали: «Гоша!» А ты, значит, спрятался, испугался…
— Я хотела тебя валенком, — вступила тетя Маруся, — да уж отошла, как увидела, что явился живой-невредимый… А то что б я матери-то твоей стала говорить? Завтра они приезжают, а тебя нет. Вот горе-то мое, батюшки!..
— Так уж вышло, — говорю, — извините. Замешкался я, зарыбачился.
— То-то и оно, что зарыбачился, а об нас забыл. Об родителях своих забыл…
— Ладно, — сказал дядя Гриша, — давайте ужинать да спать. Нынче пусть он в избе спит, постели ты ему, Маруся, в передней, на коврике… Неча валяться на сеновале…
7
А они приехали ночью. Сквозь сон я слышал знакомые голоса людей, скрип половиц в избе, потом в передней зажгли семилинейную лампу — и я проснулся.
— Батюшки! — всплеснула руками мать. — Да разве это — он? Совсем деревенский мальчишка!..
— А-а! — сказал я, поднимаясь с подстилки. — Приехали, наконец! А то, говорят, война началась. У вас там ничего не слыхать?..
— Какая война? — засмеялся отец. — Никакой войны, сынок, нет.
— Ну, тогда ладно, — говорю и вешаюсь к ним на шею…
— Ты, Маруся, постели нам всем на сеновале, — просит мать. — Уж больно там хорошо.
— Погодите, погодите! — кричу я. — Дайте-ка я на вас как следует погляжу! — Веду их обоих за руки, поближе к лампе: — Красивые вы какие! А глаза! У одного — как у филина, у другой — как у совы…