По воскресеньям остров «Маркиз» оживал — и был виден муравейник людей, приехавших с утра на пески калиться. К полудню обгоревшие на солнце горожане заползали в кусты тальника, стояли в длинной очереди за пивом, прикрыв головы носовыми платками, связав их у висков узелком. Весь остров был в белых накрапах, и голоса людей перекрывали шум волны, которую гнали на пески тяжелые грузовые суда.
Мы жили на красном месте, откуда раскрывался весь неоглядный простор Волги и не скучно было глядеть из окна.
А Валька-шатунья жила… везде. Куда ни пойдешь — Валька! Остановится и смотрит прямо в глаза. Взгляд у нее напористый, тяжелый, словно идет на тебя буксир — и невольно отступаешь, даешь дорогу. Из-под выцветших ресниц глядит по-взрослому, с подозрением.
Поймает за рукав, подождет, чтоб ты взглянул ей в глаза, спросит:
— Как живем-можем, да-ачники?
— Мы — не дачники! — выходил я из себя. — Мы — люди! И живем у тети Маши…
— Знамо, у тети Маши, — усмехалась она и зажигала в зрачках темный, опасный свет. — А кто вырезал на скамейке?
— Почем я знаю? — ковырял я ногой землю.
— По новой доске — перочинным ножичком: «Тоня»…
— И вовсе нет, — твердил я обалдело, не зная куда деться.
— Ну, вылитый дачник! — хлопала Валька себя по бедрам, как все услонские бабы: — И врет, и врет. Знаю я твою Тоньку-коровницу!..
И я старался не попадаться ей на глаза. Завижу издали — и в первый же переулок, под пыльную бузину…
На заре, когда раздавался выстрел тяжелого кнута Силыча, я уже был на ногах и через минуту сбегал по глухому переулку вниз, наперерез стаду. На задах Тониного дома я наскоро копал червей, бросал их в банку, и каждый раз получалось так, что двадцать пятый по счету попадался в ту самую минуту, когда Тоня открывала ворота, чтоб выпустить корову в стадо. Я засовывал банку в карман, подхватывал с земли бамбуковое удилище и выходил на дорогу…
За Силычем тянулся длинный ременный хвост, толсто перевитый у кнутовища и тоненький, как леска, в конце, и полз, выписывая в пыли замысловатые узоры. Рядом с пастухом ковылял Колчак, весь в репьях на свалявшейся шкуре, — нелюдимый пес, преданный на всю жизнь Силычу. Колчаком его назвали вовсе не в честь белого адмирала. Это и в голову никому бы не пришло. А кличку свою он приобрел после того, как попал под колесо первой же полуторки, которая сошла по трапу с перевоза и поднялась на мощеную дорогу. Обгоняя ораву своих сородичей, Колчак вырвался вперед, норовя ухватить клыками вертящийся скат, и попал под заднее колесо машины. Долго его никто не видел, а потом, колченогий, он приковылял к дому Силыча и выпросил еды…
Он бежал рядом с пастухом на трех ногах, а четвертой как бы отгребал от себя пыль, вздрагивая и отряхивая ее с покалеченной лапы. К Колчаку относились все уважительно, как к существу полезному, и даже дурные деревенские собаки, провожая его желтыми, завистливыми глазами, не смели тявкнуть…
Стадо подвигалось быстро, шло единым потоком по дороге к зеленой долине, на заливные луга. Тоня, не оборачиваясь и не глядя по сторонам, погоняла буренку хлыстиком и шла по обочине дороги, словно выбирая момент, когда удобно будет свою подопечную поручить Силычу и Колчаку. Я поравнялся с Тоней, чтоб видеть ее рядом и чтоб она тоже заметила меня. Но Тоня была при деле и не отвлекалась на сторону. Мы шли так до ровного спуска к реке, а потом, хлестнув буренку прутиком, Тоня отпускала ее в стадо и напутствовала:
— Иди, иди, не оглядывайся, будь умницей!..
Я смотрел на светло-желтую косу Тони, которую она, перекинув на грудь, расплетала и заплетала заново.
«Будь умницей! — повторял я про себя. — Будто корова что понимает?..»
Ни разу не взглянув на меня, Тоня повернулась и пошла той же дорогой к дому. Я спустился к реке, разделся, сделал из одежки вьюк, привязал его на голове ремешком — через подбородок и, толкая перед собой удилище, поплыл на ту сторону.
Рукав воложки был широк, и не каждый отваживался пускаться вплавь до острова да еще с грузом на голове. И я оборачивался: «Смотрит ли Тоня?» — и снова плыл вперед.
Ее светлой косы уже не было видно, но почему-то думалось: «Смотрит». Ведь никто из услонских ребят не переплывал вот так воложку…
Но с тех пор, как я заметил Тоню, рыба совсем перестала клевать. Я возвращался домой с кошачьим уловом и отдавал все Мурке, которая ластилась ко мне и заплетала мне ноги, почуяв запах свежей рыбы. Мать уже не ворчала: «Задал ты мне работы на час», а подбадривала меня, что, дескать, в другой раз будет удачливей рыбалка.