— В ясную погоду рыба только плавится, а на удочку не идет, — говорила тетя Маша, как заправский волгарь.
Да, дело у меня не шло. Я сидел среди тальника, в самом «окне», поглядывая на бегущую воду, на живые струи у затонувшего топляка, и вспоминал Тоню. Конец топляка, выступающий из воды, резал течение, и вокруг него образовались две светлые струи, похожие на девичьи косы…
Весь июнь я провожал Тоню с ее буренкой, а ни словом еще с ней не обмолвился. С чего начать разговор? Может, в самом деле я такой дачник, который «не находит общих слов с людьми», как говорила о городских тетя Маша?..
Я сидел на левом берегу воложки так тихо и неподвижно, что даже сторожкие кулички, бегая на тонких и быстрых ногах по песчаным мыскам, перепрыгивали через мое удилище, принимая его за стрелку камыша. Иволга, пролетев огненной стрелой над кустами, села рядом на ветку и уставилась на меня одним глазом. Даже захватило дух: красочная, прямо-таки нездешняя птица, с ярко-желтой грудкой и красным клювом! Просто чудо!..
Сытые чайки, утомленные зноем, садились на воду и держались на ней, как домашние белые утки, норовя клюнуть мой поплавок.
Покойно было кругом. Куда-то плыли по воде бездомные облака, словно суда, нагруженные доверху, но легкие, не тонущие нигде. Нет у них никакой пристани, плывут себе и плывут…
«Дядя Митя! Дядя Митя!» — кричали серые трясогузки. А дяди Мити нигде не было. И на всем острове не слыхать ни одного человеческого голоса. Только идут по ту сторону пароходы, перекликаются гудками, кому каким бортом разойтись при встрече, и бьют в колокол, поморскому — склянки…
Я снял рыбешек с кукана, выпустил их, и пустился в обратное плаванье, держа на голове узелок…
Припекало полдневное солнце, его лучи выбелили и дорогу, и меловые плеши Услонских гор, и прибрежные валуны. Все было залито ярким светом, словно в праздник какой, только пустынно вокруг: все живое спряталось под зеленый покров растений…
Можно было сразу подняться вверх по пологому склону горы, выйти к нашему порядку — и до дому — рукой подать. Но я опять пошел кружным путем, мимо Тониного дома, к колодцу. Здесь всегда стояла бадья, на донышке которой оставалась вода, целиком не ушедшая в ведра, и можно было напиться с дороги и передохнуть под горбатой крышей колодца.
Не успел я притронуться к бадье, как увидел Тоню! Она шла с коромыслом через плечо и глядела прямо перед собой. Я дождался, пока она не подошла поближе, и стал опускать бадью в гулкое, темное ущелье колодца. Оно было таким глубоким, что, говорят, со дна его даже днем можно видеть звезды.
— Я сама, — сказала Тоня, поставив ведра и положив на них коромысло.
— Пожалуйста, — сказал я и отступил на шаг.
Она вытянула бадью, поставила ее на колоду и слила остатки воды через край.
— Я помогу тебе, — проговорил я каким-то не своим голосом.
— Я и сама не маленькая! — сказала она строго и, придерживая ладонью отполированный натруженными ладонями ствол ворота, ловко пустила бадью вниз. Железная ручка бешено завертелась сбоку, едва не ударив меня по плечу.
— Вот, не подходите! — сказала Тоня.
Бадья ухнула в глубине колодца, достигла воды и затонула.
— Давай вместе тянуть, — сказал я, — одной трудно…
И тут как на грех — Валька! Ох, как ляпнет она сейчас! Как начнет про перочинный ножичек!..
— Испить бы, — заговорила Валька, — жарко чтой-то стало. Вон как палит!..
И взялась за вторую ручку ворота, чтоб помочь Тоне вытянуть бадью наверх…
Я решил не ходить больше на рыбалку, а жить по-человечески, как все услонские ребята: встречать перевоз, слушать, как отдает отрывистые команды капитан, похожий на простого мужика (все они из приволжских сел шкиперами пошли), смотреть, как томошатся люди у причала и лошади на шатком трапе выворачивают круглый глаз, пугаясь пропасти над водой, и целый день проводить на песках и отмелях, загоняя бредешком пятнистых пескарей. А вечером всей ватагой пойти в клуб.
Целый месяц крутили «Чапаева», и мы не пропустили ни один сеанс, поднимая в зале бурю-ураган, когда Василий Иванович показывался на горизонте в распахнутой бурке и с клинком над головой. Да чего — мы! И взрослые мужики вскакивали с мест, молотили сапогами и свистели вместе с нами в три пальца. Разве удержишься, когда подкатывает к самому горлу!..