— А ведь хорошо! — приговаривал отец. — Мы едем, груз с нами едет… Прекрасная прогулка по воде. А куда нам торопиться?
Мать отказалась от дальнейших прогулок по воде: «Уж больно неудобно сидеть», мне пришлось встречать отца одному, и каждый вечер я отправлялся в рейс.
Плаванье на «резинке», как окрестили услонские ребята мою лодку, было новой утехой. Во-первых, вся воложка была мне доступна: куда хочу, туда плыву, где хочу, там встану на прикол и закину удочку; а во-вторых… Я знал, что Тоня подсматривает за мной из окна и, может, грызет ее совесть: даже поговорить толком не захотела со мной, словно я какой прокаженный: «Не подходи близко!..»
Что за народ, эти деревенские девчата? Ни подойти, ни поговорить. Все с оглядкой, все с опаской… Но вот пусть теперь подглядывает за мной, кусает локти. А я вот, возьму да с Валькой — на ту сторону!.. Но что-то давно не видно этой Вальки…
Все нескладно в жизни. Жила бы в Верхнем Услоне Тамарка, мы бы с ней всю воложку обследовали, весь этот лес на «Маркизе». Говорят, до революции остров принадлежал итальянским маркизам. Выбрали же себе местечко! Видать, в Италии таких островов — с золотыми песками и столетними осокорями — не было, вот и пристроились здесь. Согнала их революция, а остров так и стали звать по-старинке: «Маркиз». Получается как бы один маркиз, а их здесь было побольше, и правильно говорить: «Остров маркиз», без заглавной буквы…
Когда я раскладывал на берегу свою надувную лодку, со всех сторон сбегалась ребятня. Кто не умещался в лодке, прицеплялись за веревочную снасть, что была протянута по борту, и плыли за нами. На середине воложки мы ныряли в воду, переворачивали лодку, бултыхались вокруг нее, и она была для нас — как большой спасательный круг, за который можно держаться одновременно целой ораве пловцов.
Казалось, весь Услон смотрит на нас и все нам завидуют: такой шлюп, что не тонет, хоть его переверни вверх тормашками!
Но однажды, перегретый на солнце, правый надувной борт лопнул, лодка перекосилась, и двое пацанов, не умеющих как следует плавать, закричали дурными голосами. Мы, кто был повзрослее, стали изо всех сил подгребать к берегу, увещевая перепуганных ребят, что лодка все равно не утонет: остались и надувной левый борт, и кормовая часть, и днище, но ничего они не хотели слышать, глядя на воду, которая подступала к их босым ногам, и кричали, звали людей на помощь…
Добрались до отмели — и тут, как из-под земли, выросла на берегу знакомая фигура Вальки.
— Докатались! Митька, марш домой! Счас тебе мать всыплет!..
Один из пацанов выскочил из лодки и побежал стремглав в гору.
— Ну, что, дачник, — подступила ко мне Валька. — Отплавался на своей резинке?
— В два счета ее можно починить, — сказал я. — Поставить заплату — и все!
— На заплатке долго не покатаешься, — засмеялась она и, тряхнув головой, пошла вдоль берега.
Раскладывая на камнях аварийную лодку, я услышал ее голос:
Я посмотрел ей вслед и стал заталкивать в вещевой мешок свой резиновый, увядший без воздуха, шлюп…
На пристань пошел вместе с матерью и, не дав отцу рот раскрыть, выпалил, что потерпел аварию и надо где-то раздобыть резиновый клей, чтобы поставить заплату на правый борт лодки.
— Это уж — дома, — сказал отец. — За вами приехал…
4
Русская печь занимала у нас чуть ли не половину комнаты, и мать пригласила печника посмотреть, как переложить эту «чуду», чтоб место освободить, где бы Нюре был закуток.
И вот заявился к нам низкорослый, усатый дядька и, сняв замызганный картуз, поклонился матери:
— Здравия желаим!
— Здравствуйте, Григорий Яковлевич! — ответила мать и кивнула на печь: — Вот посмотрите — полкомнаты заняла…
— Дык ведь, так ее и клали, — погладил кирпичную стенку Григорий Яковлевич. — Чтоб в ей пироги печь и чтоб лежанка была.
— Пироги мы и так испечем, если будет мука, а лежанка нам вовсе не нужна.
— Да-а, — протянул печник. — Делов тут много, Гавриловна! Сколь тут кирпичей-то надо вынуть да еще посмотреть, как труба идет…
— Так вот — посмотрите! — сказала мать. — И прикиньте, сколько нам это встанет?