— Кто?
Я назвал себя. Щелкнул английский замок, дверь распахнулась.
— Кира! Это к тебе! — и женщина ушла, не ответив на мое приветствие.
— Ой, это — ты!
— Да, — ответил я потерянно, словно в чем-то провинился перед ней.
— Проходи, проходи! И не обращай на них внимания. Они второй день играют в преферанс.
Кира провела меня в длинную, как вагон, комнату, разделенную на две части ступенькой. Они сидели словно на сцене, что-то записывали в свои блокнотики, щурясь красными от бессонницы глазами, и тянули вино из бокалов.
— Кирин однокашник, — представила меня хозяйка дома.
Не отрываясь от карт, преферансисты что-то хмыкнули в ответ, а Кира пригласила меня за круглый столик, на котором стояли фрукты и бутылка мускатного вина.
— Утром позвонили Володя Шмарев и Ольга, они тоже в Москве, скоро явятся. Ты подошел кстати, — сказала Кира, усаживаясь в кресло рядом со мной.
— Кто это? — кивнул я на человека лет тридцати, который шутливо погрозил Кире пальцем.
— А, это Борис Львович, дирижер, — отмахнулась она. — Ешь груши.
Я заметил, что Борис Львович краешком глаза следит за нами, и чувствовал себя неловко.
Кира взяла мою руку и крепко сжала ее.
— Хочешь заведу новую пластинку?
— Давай. Пусть звучит музыка.
— «Луч луны упал на ваш портрет. Милый друг давно забытых лет», — запел Леонид Утесов, и мы поднялись с кресел.
Танцуя, Кира тихо спросила:
— Ты не ходил к тому деревцу?
— Нет.
— Ни с кем?
— Ни с кем.
— Я люблю тебя, Гошка… Слышишь?
— Нет.
— Закричать?
— Не надо. Об этом не кричат…
«И во мгле как будто ожил он, и на миг смешались явь и сон», — долетал до нас знакомый хрипловатый голос.
— Пусть бы они не пришли.
— Кто?
— Да этот Шмарев с Ольгой!
— Пусть. Нам никого больше не надо.
— Никого!
— Ну, как ты живешь, Кира?
«Я вас звал, кругом молчало все в ответ…» — вклинивался Леонид Утесов, а Кира сказала:
— Не знаю. Ничего не знаю!
— Стой! — я прислонился к дверному косяку: — Как это — не знаешь? Что-нибудь случилось?
— Скажи, ты любишь меня?
Через голову Киры я увидел Бориса Львовича. Наши глаза встретились. Он встал и направился к нам развалистой походкой, имитируя пьяного человека.
Схватив со стола нож, он пустился в пляс:
— Асса! Асса!..
Нам было неловко смотреть на него: солидный человек, а вытворяет такое!
— Перестаньте, Борис Львович! — прикрикнула на него Кира.
И он мгновенно преобразился.
— Вот что, молодой человек, — подступил он ко мне. — Предупреждаю: никаких видов на Киру! — и ушел, трезвый и прямой, как доска…
— Что это значит?
— Ты любишь меня?
— Нет, ты сначала мне объясни…
— Поцелуй меня.
— Кира! — послышался властный голос ее тетки. — Нехорошо уединяться!
— Идем, идем, — сказала Кира, глубоко дыша и запрокидывая голову. — Сейчас я тебе все объясню.
— Не надо.
— Нет, расскажу все, как на духу!.. Видишь ли, Борис Львович — очень хороший человек. Он устроил меня в консерваторию, и тетя рада, что с его помощью вытащила меня из провинции…
— «И шляпа с траурными перьями, и в кольцах узкая рука»… Я пошел.
— Куда ты, Гоша?
— Я пошел, Кира! Прощай…
…С Кремлевского холма все так же открывались заволжские дали, виднелась игрушечная россыпь домов Верхнего Услона, водонапорная башня, Дубки… Отходили поезда от вокзала — живые светлячки окон бежали по насыпи, исчезая один за другим на крутом повороте дороги, и только фонарь на последнем вагоне все кивал и кивал: «Счастливо оставаться!..»
Я прислонился к деревцу — с веток посыпался иней, и все расплылось, расплылось вокруг, только обозначился ровный овал лица… прямой нос… по-девичьи припухлые губы…
Стало пасмурно, мглисто, над крышами домов закружились снежинки, сузился мир и тропа повела меня обратно. За ночь все занесет снегом — и она наполнится до краев, но кто-то снова протопчет ее.
А мы уже не вернемся к своему деревцу…
ЭШЕЛОН
В полночь подали состав. Локомотив — весь в облаках отработанного пара — тянул за собой длинную вереницу теплушек, выходил на первый путь. Дощатый порожняк, покачиваясь и грохоча заиндевелыми тарелками прицепов, выстраивался вдоль перрона, скрипел на сорокаградусном морозе — и мы с нетерпением ждали, когда наш «пятьсот — веселый» вытянется во всю длину, остановится, наконец, и команда «по вагонам!» избавит нас от тягостных минут расставания с родными. Уже все переговорили дома, люди толкались на перроне по заведенной издавна привычке, что надо непременно проводить поезд, помахать рукой вслед, дождаться, пока не скроется из виду огонек последнего вагона. Еще хорошо, что митинг отменили — и шефы со швейной фабрики — без лишних слов вручили нам гармонь. Старший по команде поставил ее возле ног, чтобы в суматохе не забыть прихватить с собой, и пересчитывал проходящие мимо вагоны. Наш должен быть пятнадцатым от головного, где находился начальник эшелона и сопровождающие нас командиры.