Все неузнаваемо изменилось окрест, и передо мной — совсем другой мир, непохожий на тот, который я ношу в своей памяти, — нигде никаких примет. Только вот эта стена. Она осталась как веха на пути в прошлое, и я иду от нее, ищу дорогу к нашей старой и навеки славной заставе.
Я думаю, что здесь был красный уголок. И если это так, тогда я сижу напротив здания казармы, которое выступало сюда торцом, образуя вместе с помещением красного уголка букву «Г», обращенную к Пруту. Деревянное крыльцо в три ступеньки, небольшой тамбур, дверь направо вела в дежурную комнату и далее — в канцелярию начальника заставы, налево — в казарму первого отделения, где стояла и моя койка. Я был приписан к отделению сержанта Кириллова, опытного командира и следопыта, и должен был проходить у него боевую выучку.
Как радист и одновременно начальник рации «РБ» я подчинялся капитану Орлову, как пограничник я считал своим командиром лейтенанта Ветчинкина.
Берег у заставы был крутой, обрывистый. Это недавно его обваловали, защищая от весеннего паводка, и он зарос высоким талом. А тогда был виден весь склон румынской горы, по которому вразброс стояли хатки села Оанча. На самой вершине прилепился пограничный пикет с вечно маячившим возле него часовым, а немного левее возвышалась колокольня церквушки, которая служила хорошим наблюдательным пунктом для противника и вызывала у нас недобрые чувства.
Теперь посередине реки образовалась коса. Она поросла ветлами и скрыла от глаз правобережье. Срезанная снарядом колокольня сейчас еле видна, и не слышно больше загадочного звона (то ли праздник какой, то ли хоронят кого?), а доносятся голоса ребят, что день-деньской барахтаются в воде по ту сторону косы. Передо мной — совсем другой мир, незнакомая вовсе земля. А тем, кто здесь жил, стоял на посту, сражался с врагом и пал под кромешным огнем, поставлен памятник. На его цоколе высечены слова:
«Здесь 22 июня 1941 года пограничники заставы К. Ф. Ветчинкина нанесли первый удар по немецко-румынским захватчикам. Мужественные воины-пограничники в неравных боях за три дня уничтожили более 350 вражеских солдат и офицеров. За мужество и отвагу, проявленные в боях, К. Ф. Ветчинкину присвоено звание Героя Советского Союза. Слава героям-пограничникам!»
2
Я сижу у почерневшей от дыма и времени стены и думаю о себе — радисте заставы Ветчинкина, как о другом человеке, немного наивном, восторженном, облаченном в солдатскую форму. И мне кажется, что таким он и остался в том мире, на старой кагульской заставе, а я — совсем другой человек…
Повозочный Новиков все погонял и погонял коней. Давно остались позади белые мазанки городской окраины, широкий рукав Кагульского лимана, а колеса тачанки все громыхали по вымощенной булыжником дамбе, поднимая с насиженных мест диких уток. Полынин, сидя рядом с повозочным на козлах, только успевал крутить головой, следя за косым, стремительным полетом птиц, которых словно ветром сдувало с близлежащих болот, и, описав в небе крутую дугу, они исчезали за высокими вихрами камыша.
По обе стороны от дамбы лежала равнина, завешенная желтым плюшем камыша, сквозь который проглядывали оконца воды, и только впереди, на западе, дрожали и переливались в текучем мареве волнистые гряды гор.
— Румыния, — кивнул повозочный, перехватив взгляд Полынина. — Еще три моста, и мы — на заставе!..
Ухватившись за козлы, Полынин перед каждой выбоиной на дороге приподнимался на вытянутых руках, чтобы смягчить новый удар, и с нетерпением ждал, когда кони утомятся или повозочный даст им передышку.
— Вон и второй мост, — кивнул Новиков. — Их всего четыре. — И сразу остановил коней: — Пешочком, милые, пешочком. Старшина ухо навострил — слышит уж нас…
«Вот и хорошо!» — обрадовался Полынин, высвободив наконец руки из-под сиденья.
Привязав к передку вожжи, Новиков как бы вскользь заметил:
— На руках ехал, антилигент!
— Первый раз на тачанке!
— А закурить у тебя найдется?
Полынин обшарил все карманы:
— К сожалению, нет.
— Как же ты без курева?
— Да в вещевом мешке табак!
— Стало быть, ты еще не курец! — заметил Новиков.
— Да уж так получилось…
— Не-ет, землячок! Настоящий курец хлеб оставит, котелок с ложкой позабудет, а табачок прихватит. Давай закуривай моего.
Новиков вынул из кармана кисет, извлек из него заготовленную впрок газетную бумагу, оторвал полоску:
— Держи!
Полынин взял клочок бумаги и подставил ладонь под табак.