— Какой Румянцев? — спросил тогда заставский кавалерист Спирин, присаживаясь на бревнышко возле деда.
— Суворова знаешь?
— Еще бы не знать! — обиделся Спирин.
— Вот, знает Суворова, — покачал головой Думитру, — а не знает Румянцева. А ведь Александр Васильевич многому научился у фельдмаршала Румянцева, и главное — побеждать не числом, а уменьем… Кто из вас видел памятник над рекой Ларгой? Никто? Значит, не привелось. А это отсюда — рукой подать…
Так вот, стоит там, на холме, гранитная колонна, а понизу написано: «Слава и достоинство воинства Российского не терпят, дабы сносить неприятеля, в виду стоящего, не наступая на него». Эти слова Петр Александрович Румянцев сказал на военном совете, у шатра, который был разбит на этом холме в июле 1770 года.
— Ну, дед! — воскликнул Никулин. — Ты — как ученый лектор.
— Не лектор я, — ответил Думитру, — а старый человек и кое-что повидал на своем веку. А еще я всю жизнь читал две книги: Библию и маленькую, в мизинец толщиной, — про фельдмаршала Румянцева. И все запомнил.
— Про Библию ты нам не говори, — опять вклинился в разговор Спирин. — Мы народ в этом деле подкованный, а вот кто такой Румянцев, которого ты тут проповедуешь и ставишь выше Суворова?..
— Не ставлю я его выше Суворова! — воскликнул дед. — Только знать вам о Румянцеве полагается по всем статьям.
— Это почему же?
— А потому, милый человек, что Румянцев установил вот эту границу, обозначил край, где ты сейчас несешь свою службу.
Повар Сопин увел деда в столовую, а хлопцы принялись кормить лохматых, очень забавных щенков остатками обеда, которые вынесли в ведре дневальные по кухне.
Когда старик вышел из столовой, он сразу заметил, как раздулись бока у его питомцев, и укоризненно сказал:
— Вы их набаловали мясом, и как они пойдут за мной в пустую хижину?
— Пусть остаются здесь, — сказал Никулин. — Вам они теперь ни к чему. Чужую отару пасти не будете, да и овец вернут помещику.
— Как вернут? — встрепенулся дед. — Я же здесь их нарочно оставил.
— Зачем нам помещичье добро? — сказал Никулин. — Только дело усложнять.
Дед Думитру нахмурился, снял с головы островерхую кушму, поклонился пограничникам и двинулся к воротам заставы. Щенки за ним не пошли. Они остались на заставе, почуяв сытую вольготную жизнь.
7
Возле стены — небольшое болотце, затянутое ряской. Зеленая дородная лягушка лежит на ней, как на мягкой перине, и глядит на меня выпуклыми немигающими глазами.
Но никакого болота здесь раньше не было и быть не могло — возле красного уголка! Это воронка от тяжелого снаряда, которым и смело наш красный уголок, где мы собирались не только на политзанятия и по случаю каких-нибудь торжеств, но чаще — отвести душу. Особенно в осеннюю или зимнюю пору, когда на воле холодно и неуютно.
Красный уголок был смежной комнатой с нашей столовой, и сразу после ужина мы собирались в этом чистом и светлом помещении, где пахло свежей типографской краской от разложенных веером газет и журналов.
Ранней весной сорок первого года завезли на заставу радиоприемник и, по праву заставского «слухача», Полынин целиком завладел им, и без него никто приемник не включал.
В красный уголок его приглашали, как приглашают баяниста на вечеринки. Первым делом просили настроить приемник на Москву. Спокойный и давно знакомый голос диктора как-то приближал пограничников к столице, и они переставали чувствовать отдаленность от родных краев, сбрасывали напряжение, которое постоянно жило в душе.
Хлопцы забывались до того, что просили «сыграть» русские народные песни. Иногда Полынину удавалось исполнить их заказ, но чаще приходилось разъяснять, что в это время ни на каких волнах музыки не будет: всюду последние известия…
— А ты еще пощелкай, — настаивали они, видя, как радист переключает диапазоны волн и крутит ручку настройки приемника.
В динамике — сплошная свистопляска: влетает то румынский оркестр, то лающая немецкая речь, то автоматная очередь морзянки. Ребята досадуют, но терпеливо ждут, когда радист найдет что-нибудь «сносное», что-нибудь похожее на русскую мелодию. Они хотят посидеть, послушать, помечтать. Сейчас они вовсе не похожи на грозных воинов, на тех следопытов, завидя которых румынские граничеры прячутся в кусты. Обветренные добрые лица пареньков, и если одеть хлопцев в гражданские рубахи, то вот они — веселые, озорные парни, что собираются по вечерам в избе-читальне какой-нибудь Ивановки или Киндеревки. Только в глазах нет наивной простоты и бесшабашности — от мирного раздолья полей, от сельской природной воли, а уж заметна в них зоркость часовых.