— А что, если написать в радиокомитет, чтоб специально для нас сделали передачу? — предложил Угланов, похожий на мальчика, которого обрядили в военную форму для какого-нибудь самодеятельного спектакля.
— Ну, метла! — удивился Спирин. — Шустрый зеленчук! А нам и невдомек…
Стали сочинять письмо, до полуночи спорили, пока старшина Наумов не заглянул в красный уголок и не поставил точку.
Может, и исполнен был заказ пограничников Кагульской заставы, только слушать радиопередачи больше не пришлось: неспокойно стало на границе, и в теплых весенних ночах сквозил холодок тревоги.
Полынину запретили ходить на участок, он был прикован к рации и стучал на ключе, передавая «молнии».
Правый берег Прута за одну неделю превратился в боевые позиции врага. Перед румынским пикетом он был обнесен колючей проволокой, тянулись вдоль реки траншеи и окопы, а на обоих флангах выросли, как грибы, доты.
Пограничникам не верилось, чтоб маленькая Румыния напала на Советский Союз, но пришел с той стороны человек и сказал, что к границе идут регулярные части румынской Королевской дивизии…
— Пареньку, — рассказывал старшина, — всего восемнадцать лет. Он знает шесть языков. Побывал во многих странах и вернулся в самый момент… А как здорово он ответил, когда переплыл Прут у самой нашей заставы! Вылез из воды, вскарабкался по отвесному глинистому берегу и прямо пошел из часового. «Кто идет?» — крикнул часовой заставы и штыком преградил ему путь. «Турист!» — весело ответил лазутчик. «Турист не турист, — сказал часовой, — айда на заставу…»
После этого «туриста» дозорные стали ходить на участок скрытыми от глаз противника тропами. А у Полынина привалило работы. Радиограммы шли одна за другой, и никто больше не приглашал его в красный уголок «сыграть что-нибудь на приемнике».
Тихо было на заставе и темно. На той стороне все словно притаилось. А совсем недавно румыны праздновали пасху, пускали в небо ракеты, стреляли из винтовок трассирующими, демонстрировали «братство» офицеров с солдатами, поднося часовым рюмки с вином и чокаясь. Звенели церковные колокола. Горели всю ночь огни в хатках села Оанча.
Теперь все это как схлынуло. Два-три огонька сверлили непроглядную тьму на той стороне, правобережная гора поднималась над рекой черной глыбой, и не кричал осел, оповещая о полуночи. Все население села было эвакуировано, и в хатах сидели солдаты Королевской дивизии…
— Быть того не может, чтоб румыны посмели на нас напасть, — проговорил Полынин, когда вместе со старшиной они присели на крылечке заставы — «посмолить по одной цигарке» после боевого расчета.
— А немцы? — сказал Наумов, затягиваясь дымком папиросы.
— Немцы? — задумался Полынин. — Так у нас с ними мирный договор.
— Договор, а он — как вор, — усмехнулся Наумов и, перейдя на деловой тон, озабоченно проговорил: — Хлопцы с ног валятся, а то бы продлить вторую линию обороны… Ты вот стучишь, как дятел, ключом, передаешь и принимаешь радиограммы, а не знаешь, что в них.
— А что в них? — вырвалось у Полынина.
— Что? — оглянулся по сторонам Наумов и, понизив голос, сказал: — Немцы уже в Румынию вошли. Сознаешь?
— Да-а, — протянул Полынин. — И все-таки…
— Давай заглянем в красный уголок, — поднялся на ноги Наумов. — Послушаем музыку, что ли!
— Давай, — кивнул Полынин, понимая, что разговор на этом закончен.
Он включил приемник и стал нащупывать волну, на которой обычно звучал румынский скрипичный оркестр.
Ему нравилась задумчивая, с каким-то цыганским разливом мелодия, которую часто исполнял этот оркестр. И хотя говорят: музыка — душа народа, он никак не мог соединить эту «душу» с теми людьми в военной форме, которых видел по ту сторону Прута. Особенно с этим румынским офицером, что часто рисовался перед пограничниками во всех своих регалиях и со стеком в руке. Этим стеком он разгонял жителей Оанча, которые собирались на берегу, заслышав песню: по вечерам пограничники пели под шелковицей «Катюшу»…
Полынин искал сейчас музыку, которая должна была настроить слушателей «на лирический лад», как обычно говорил старшина.
— Ну, чего же ты? — нетерпеливо поторапливал он Полынина. — Вот эту оставь!
— Минуточку, сейчас настроюсь, чтоб не было помех, — повторял радист, вращая ручку приемника.