И на этот раз, как только прозвучали первые слова песни, дядя Петя встал и ушел в заднюю половину дома. Пока я соображал, какую рвань он там может найти, Черенков уже появился в дверях «настоящим бродягой»: в дырявой телогрейке (бабушка надевала ее, когда выходила во двор с помойным ведром), на голове — шапка с оторванным ухом (дядя Андрюша работал в ней в сарае), шея обмотана каким-то старым, замызганным платком, который уже давно валялся в хламе, за сундуком (и когда только он успел все это разыскать?), и с костылем в руке.
Пели эту песню так хорошо и слаженно, с таким участием и к бродяге, и к его матери, что представление превращалось в настоящую человеческую драму, которую переживали все, сидящие за столом: и хор, и солисты.
Вот поднялась из за стола тетя Даша, жена Черенкова. Она шла навстречу «бродяге», вскинув руки, и дядя Петя воскликнул:
— Ах, здравствуй, ах, здравствуй, мамаша! Здоров ли отец мой и брат?
— Отец твой давно уж в могиле, — пела тетя Даша. — Сырою землею зарыт. А брат твой давно уж в Сибири, давно кандалами звенит…
Дядя Петя, закрыв лицо руками, начинал рыдать, хор пел с каким-то невольным надрывом, дядя Андрюша тер глаза кулаком, я хлюпал носом, а «родимая мать» — тетя Даша — брала под руку «бродягу» и все повторяла:
Хор подхватывал последний куплет с воодушевлением: в словах слышалась надежда, что не все еще потеряно для бродяги, этого каторжника, мытаря, который столько натерпелся в дороге и все-таки добрался до дому…
После небольшой паузы первой приходила в себя тетя Еня. Входя в роль хозяйки, она заставляла гостей снова приблизиться к столу и взяться за рюмки.
Выпивали, закусывали степенно, только дядя Андрюша не дотрагивался до еды и сидел понурившись.
— А ты чего нюни-то развесил? — напустилась на него тетя Еня. — Жить-то надо уметь. Глянь-ко вон на свояченицу! Небось она в рваной телогрейке во двор не выйдет. Она за мужниной спиной, как за каменной стеной…
— Уж будет тебе, Еня, — укоризненно качала головой нарядная гостья. — Поди уж, не видела ты меня в этом платье?
— Не-ет, — вздохнула тетя Еня, — не родись красив-мил, родись счастлив…
— Опять она за свое! — вздохнула бабушка. — Точит ее зависть. А того, видно, не знает, что трудом праведным не наживешь палат каменных… Котельщикам-то не больно сладко. Летом в котле — ад кромешный, зимой — ледяная прорубь. Вон как бухает Андрюша по ночам: кашель его душит. Эх, бабы-бабы!..
— Не гляди на меня, гляди на куманечка, — игривым голосом ответила тете Ене свояченица…
— Куманечек — мое зернышко, не хватай меня за ребрышко, — кто-то начал было петь, чтоб спасти положение, но тетя Еня стукнула об пол каблуком и вскрикнула с болью:
— Нет в жизни счастья!
Дядя Андрюша, отбросив гармонь, схватил нож и с размаху ударил им по столу.
И тут началось. Гости вскочили, отбрасывая стулья, и один за другим бросились к порогу. На ходу срывали с вешалки пальто, ныряли в темные сени и с грохотом скатывались с крыльца. Шарик рвался с цепи, пытаясь ухватить за ноги взбалмошных людей, неспроста бегущих из дому, и надрывался в лае.
— Сто-ой! — кричал дядя Андрюша и срывал со стены дареное красным командиром ружье.
В эту минуту он чувствовал себя снова партизаном гражданской войны и входил в свои права.
— Стой! — кричал он. — Назад!
Мы с бабушкой гадали: вернет он гостей или нет?
Обычно он приводил пьяную ватагу знакомых и родственников обратно, и все, немножко протрезвев, снова усаживались за стол и «опохмелялись».
— Придут, — сказала бабушка. — Трамваи-то уж не ходят. Куда им деваться? Андрюша их всех под ружьем приведет. Партизан… А ты забирайся вон на печь да усни. Чего их ждать?..
Сквозь подстилку проступало сухое тепло кирпичей, пахло песчаным, солнечным берегом, а над моей головой, в своей пещерке, заливался соловьем знакомый сверчок. Наступал какой-то блаженный миг тишины, я отрывался от земли и летел вместе с Зилантовым змеем на озеро Кабан. Змей был похож на жар-птицу, только перья у него были, как у соседского пырина, — черные с золотой каймой, и разговаривал он мирно, голосом тети Ени.
«Все хорошо, хорошо, — говорил он, — все уладится, сделается… Попьем маленько, опохмелимся».