А потом я плыл по Кабану «недалечко», вместе с каким-то баргузином, черным и усатым дядькой…
4
«Бом!» — и в небо, оторвавшись от колокольни, взмывает золотой шар. Потом еще один — такой же большой и прозрачный, а за ними — торопясь поспеть — маленькие «тилим-бомики», словно звонарь выдувает их на каланче и быстро пускает на волю, чтоб они повисли над слободой целой гирляндой, наливаясь вверху первыми лучами солнца.
А с минарета мечети стекает бледно-голубой родниковый голос суфи, от которого ломит зубы. И вот пространство между этой ледяной струей и теплыми золотыми шарами начинает заполняться живыми звуками земли — от пенья петуха до хриплого кашля калиток, и вызревает в слободе утро. Встает на пост гусак Кара-бабая и ловит глазом вскочившего на забор петуха: «А-га!» И забулькает спросонья индюк, и завозятся куры.
И на той зыбкой грани, когда, выплыв из темной глубины сна по макушку, еще не видишь света, но уже слышишь плеск оживших вокруг тебя людей, я уже чувствовал отраду этого звонкого утра, и только еще одно движение, как все откроется и хлынет на тебя потоками света и звуков… Но что-то резануло по ушам так, что сердце остановилось, а потом вытолкнуло в грудь несколько тяжелых ударов и я, задохнувшись, откинул одеяло. Будильник все звенел, скрежеща стальной пружиной, на меня надвинулся потолок и сложились в тесную коробку серые с подтеками стены. И вот он охрип, возвестив о наступлении утра, Его завели со вчерашнего вечера, чтобы сегодня он поднял нас с постели, потому что «пора», и где-то поднялось солнце, а без будильника мы бы не узнали об этом.
Только в выходной день можно поехать в слободу, вырваться из этих стен на волю. Но сколько уж прошло воскресений, никто не собирается в гости.
— Не до гостей сейчас, Гошенька, — сказала мать. — Их теперь все как огня боятся…
«Бабушка не боится!» — хотел я крикнуть, сказать так, чтоб все услышали, но почему-то не хватило духу.
Легче нырнуть под одеяло и долго-долго думать, вспоминать — и тогда снова увидишь золотые шары над слободой — праздничный звон в далекой родной стране, где солнце еще достает до земли. А потом, когда стены надвинутся на тебя и сложатся в серую коробку, встать как ни в чем не бывало, потому что все это — «пока», все это — невзаправду, а взаправду — тот мир, в который я вырвусь, дайте только срок. И мать сказала:
— Вот подрастешь, один будешь ездить к бабушке…
Я делаю отметины на косяке, немного жильдю, поднимаюсь чуть-чуть на цыпочки, но рост все равно не прибавляется, хотя я сам себе в этом не признаюсь… А ехать можно первым трамваем: «одноркой». Сесть у «Георгиевской» и — через кольцо — по центральной улице прямиком, только потом будет поворот на дамбу, а тут уж — гляди! Откроются луга, из окна трамвая сразу увидишь белый домик на бугре. Здесь трамвай припустится вовсю, потому что этот домик будет его притягивать магнитом.
По ночам, когда весь дом затихал и оживали в углах лохматые чудища, я изо всех сил напрягал память, чтоб она перенесла меня поскорее в нашу слободку и я увидел бы заснеженный бугор, с которого летят ребячьи салазки и выкатываются на просторные луга.
— Барабыз![4] — кричит Абдулка.
Я с радостью отвечаю: — Барабыз! Поехали! — И мчусь вслед за ним на санках, зарываясь с головой в снежный вихрь.
— Барабыз! Барабыз! — слышится со всех концов…
Вот откуда «барабус»! — догадываюсь я. Возчики, которые останавливали у бань лошадей, запряженных в сани, зазывали к себе седоков этим возгласом: «Барабыз!» Поехали!
А всем слышалось «барабус».
И стали называть санную упряжку и самих возчиков «барабусом».
И единственная была радость — выйти из городской бани, сесть в розвальни и ехать на «барабусе» домой! Лежишь на сене, укрытый широкой полостью, а возчик погоняет лошадь, причмокивает на зазевавшихся прохожих. Из-под копыт лошади выметываются комья слежавшегося на дороге снега, иногда подкова стукнет о передок, и начинаешь считать-загадывать, сколько раз ударит подкова, пока мы едем до дому…
Нас возили за гривенник, кто жил подальше, с того — на пятак больше, а красная цена — двадцать копеек — это уж куда-нибудь на край…
«Барабус! Барабус!» — и сани-розвальни увозили меня далеко-далеко в луга, за мазарки, в глубокий целительный сон.
5
Всю зиму тучи валом валили на город, висели над крышами домов, и мы ждали, когда рассветет, когда покажется над землей солнце, и заискрятся, как бывало, снега. Но проходили дни, а все не светлело, и так — до самой масленицы, когда уж начала рушиться дорога.