* * * (Звёздочки ╧4)
А ещё за первую половинку 80-х я успел второй раз побывать в Апатитах у тёти Надины (Ездили папа, я и Полина), съездить с бабушкой Тоней в Москву (останавливались у её племянника Бориса Павлова, сына её младшего брата Павла; запомнились Ленин в мавзолей и длиннющая очередь к нему), съездить с бабушкой Тоней в Киев (купался в Днепре) и Одессу (которой я не видел: всё пляж да пляж, всё море и море).
В Киеве мы с бабушкой Тоней остановились пожить-погостить у бывшего коллеги по работе тёти Милы. Он был пожилой пенсионер. В его квартире было столько тараканов, как в мультфильме "Федорино горе" и в фильмах ужасов (но я тогда ещё не видел таких фильмов). Так вот, полчища тараканов меня поразили. Ужас. Тараканы, кругом тараканы! Даже в холодильнике! А ещё у этого пенсионера была какая-то необычная для меня внешность. Так вот, я без ложной скромности спросил хозяина этой тараканьей квартиры:
- Вы еврей?
Что он мне ответил, я не помню, возможно, потому, что он уклонился от ответа, не посчитав нужным отвечать мне. Но по возвращении из Киева тётей Милой мне был сделан выговор, что так нельзя спрашивать людей, а то можно их обидеть. Я её не понял тогда. И до сих пор не понимаю, что же плохого было в моём вопросе. Я ведь вовсе не хотел его обидеть, а поинтересовался просто потому, что было интересно. А то в школе, где я учился, слово "еврей" было среди учеников типа обзывательства. И меня просто интересовало, живой был такой интерес, как же они выглядят кроме учителя физики Юрия Семёновича Куперштейна, эти евреи. Его-то я знал. Но хотелось иметь более широкое представление по "еврейскому вопросу"
А в 1985 году летом перед последней лагерной сменой я ездил отдыхать с тётей Милой на Финский залив в Репино. Жили мы в доме отдыха.
* * * (Звёздочки ╧5)
В 1986 году бабушка Лиза развелась с Юрием Ивановичем. Он требовал, чтобы она прописала его в своей комнате на "Чернышевской", а она не соглашалась. Годами не соглашалась. Юрий Иванович, квалифицированный рабочий, каждый день пил после окончания рабочей смены и приходил домой в Бернгардовке вечно пьяный. Так вот, в1986 году бабушке Лизе надоело терпеть его пьяные скандалы (а ведь он и тапками швырялся в неё будучи пьяным), и она ушла от него, съехала, так сказать, с Бернгардовки и поселилась на веки вечные на Сапёрном переулке в доме ╧6, что вблизи от метро "Чернышевской". В коммуналке на Сапёрном было пять комнат - коридорная "система". Но об этой квартире подробнее будет рассказано чуть позже.
* * * (Звёздочки ╧6)
А теперь снова о школе. Учился я средне. Только по французскому плохо, но учительница-француженка тем, кто учился хорошо по другим предметам и был хорошего поведения на её уроках, и так ставила четвёрки. Программные произведения по литературе я не успевал читать, а "проходил" их по учебнику литературы, чего хватало, чтобы отвечать на уроках литературы на тройку. Или даже вообще не читал учебника, но просто слушал, как отвечают другие ученики. За сочинения я, естественно, также стабильно получал трояки. Возможно, причиной такого моего отношения к литературе была смена преподавателей по этому предмету или их отсутствие. По химии также с преподавателями не везло. И учебника по химии я не открывал. Так что таблица Менделеева для меня тёмный лес. Учебника по физике я также не открывал, так как с физиком нам "повезло". Он был "методист" со своим собственным оригинальным методом преподавания предмета. Физик Куперштейн Ю. С., рассказывая-объясняя очередную тему и пишá (а как ещё сказать - только пишá) на доске, рисовал всё схематично и кратко, и на дом выдавал нам, его ученикам, конспект-схему темы урока, размноженный им на ксероксе (но, по-моему, это ещё был не ксерокс, а как-то по-другому называемый аппарат). Задачки по физике мы также брали не из учебника по физике, а всё из таких же размноженных листков. Причём задачки по физике выдавались классу трёх видов: для троечников, где всего-навсего требовалось подставить значения в формулу и подсчитать, для четвёрочников - посложнее, где надо было немного подумать, и для отличников - настоящие сложные задачи. Распределял учеников класса по группам сам Куперштейн. Меня он определил в группу четвёрочников, и за решённые задачки мне стабильно ставились четвёрки. А по биологии-зоологии я всё-таки учебники открывал. Учительница, а потом другая были строгими, но я выкручивался, получая хорошие оценки за рисунки и схемы в тетрадке. Однажды учительница биологии принялась меня ругать за то, что я якобы вырезал рисунки пчелы и окуня из учебника и вклеил их в тетрадь, вместо того, чтобы нарисовать их самому. Но я прервал её выговор, перебив-заметив, что это я сам нарисовал животных. За это мне, естественно, была поставлена пятёрка. А по математике я не открывал учебник на страницах, где объяснялись новые темы потому, что мой отец сам по вечерам, придя с работы, объяснял мне темы уроков и помогал решать задачки. Да и по физике отец объяснял мне темы, если я почему-либо не допонял "методиста" Куперштейна, и задачки по физике отец также помогал мне додумывать-решать.
В общем, по серьёзным основным предметам в школе я не научился работать самостоятельно с книгой, что скажется в дальнейшем. А ведь это основная задача школы - научить учиться. Учиться самостоятельно. Географию не упоминаю, потому что это несерьёзный предмет. В общем, я хорошо учился, так и не научившись читать, в смысле: работать с книгой.
А не ценя книгу как источник знаний, я любил, сидя на уроках, разрисовывать картинки в учебниках. Больше всего доставалось учебникам по биологии-зоологии-анатомии и по литературе. К концу учебного года в них не оставалось ни одного рисунка, будь то какое-либо животное или портрет писателя, которого не коснулась бы моя редакторская рука. Животных я превращал в чудовищ, а к грудным портретам пририсовывал ноги и руки, не ограничиваясь пририсовкой банальных усов, очков и рогов. Учебники в моё школьное детство родителями не покупались, а выдавались в пользование школой на учебный год. Так вот, я каждый год с замиранием сердца и затаив дыхание сдавал свои разрисованные учебники в конце мая. Но я ни разу не попался, и на следующий год, когда мои учебники доставались кому-либо следующему, меня также не вызывали в библиотеку по поводу порчи учебников. Но я их и не портил на самом деле, а "облагораживал", так как мои подрисовки всем одноклассникам очень нравились. Я был королём подрисовок!, благо, фантазия била из меня ключом, и каждый рисунок в учебнике вдохновлял меня его дополнить. Например, академику Павлову, сидящему за столом, я пририсовал на столе бутылку, а в кулачёк - вилку с сосиской.
Заметив мою тягу к рисованию ещё в дошкольный период, мои родители отдали меня с четвёртого класса, то есть в 1981 году, в детскую художественную школу на проспекте Стачек. Она четырёхлетняя. Обычно в ней учились начиная с пятого класса, но для меня было сделано исключение по просьбе родителей. В группе-классе, где я учился, количественно преобладал женский пол. Девочки-пятиклассницы считали меня маленьким и поэтому прозвали-дразнили меня "октябрёнком". Тогда мне это казалось обидным. На уроках, прежде чем мы садились за мольберты, преподаватель Павел Витальевич Абрамов сам садился за мольберт и , начиная рисовать-писать новое задание с чистого листа, пояснял, что он делает. Слушая его и смотря, как он работает, мы, ученики, должны были уразуметь новую манеру-стиль письма, штриха или мазка или ещё что-то новое. Но я был, откровенно скажу, плохим слушателем и наблюдателем. Мне никак не удавалось уловить тонкости работы мастера-преподавателя, потому что я был невнимательным. Вследствие чего я писал-рисовал посредственно. Даже мне самому собственные работы не нравились. И я не испытывал гордости за выполненное мною задание, и не получал, таким образом, удовлетворения. В задумках-то я, конечно, хотел написать-нарисовать хорошо, но выходило вечно плохо. Особенно в сравнении с чужими работами. Хотя мы с художественной школой и ходили в Эрмитаж, чтобы учиться на примерах великих мастеров, у меня ничего не получалось ни в какой манере письма, ни как Рубенс, ни как Рембрандт. А ведь кисточки у меня были хорошие и всякие, и краски были "Ленинград". Акварельные. В детских художественных школах учат мазку именно акварельными красками, чтобы, научившись писать ими, ученики могли бы пойти учиться дальше в художественные вузы, где их научат письму маслом.