2 марта я понял, что выбился из сил на работе в лесу настолько, что продолжать её не могу. Об этом я сообщил бывшему за старшего монаху, отцу Александру, который был и священником одновременно. Это именно тот отец Александр, с которым я в Петербурге проходил собеседование о приёме меня трудником в монастырь. Теперь он вернулся с подворья монастыря на остров, и теперь был здесь за старшего. Он, как заведующий распределением трудников по фронтам работ, перевёл меня с работы в лесу на монастырскую ферму, где содержался скот. Были там и бык, здоровый, и конь, а не только всякие там коровы, овцы, козы да свиньи. Заведовал фермой послушник Михаил. Он собирался стать монахом, и поэтому в качестве испытания получил послушание на работу на ферме. Послушание - оно потому и называется послушанием, что должно выполняться послушно, беспрекословно и безусловно, каким бы тяжёлым оно ни было. Для трудников выполнение работы - это тоже послушание. Так вот, отец Александр мне сказал, чтобы я завтра с утра пошёл на ферму и поступил в распоряжение послушника Михаила: - Что он скажет, то и делай.
Прихожу я утром следующего дня на ферму. Послушник Михаил оказался совсем не старым удальцом-бородачом крепкого телосложения. Вот какое задание я от него получил. У угла здания фермы вырыть вдоль стены яму очерченных размеров. Метр на два - приблизительно такой прямоугольник начертил на снегу послушник Михаил. Глубину он называл, но сейчас я не помню. Назначение ямы - загнать в неё коня, чтобы он стоял и не рыпался, когда его будут подковывать. Поставив задачу и дав лопату, послушник Михаил сразу же удалился на ферму. Снег то я убрал с заданного участка. А вот далее дело у меня застопорилось. Оказалась в этом месте не мёрзлая земля, от чего могло подуматься, что лопата не хочет углубляться, - а каменный уголь, который ну совсем не хотел копаться! Чтобы убедиться, что это именно он, я взял маленький чёрный осколок величиной с пятак (советских времён монета 5 копеек) и попробовал порисовать им на стене. Получилось. Я иду доложить послушнику Михаилу о возникшей у меня трудности с копанием ямы. Он своим ревущим голосом дал мне понять, что его не интересуют мои проблемы:
- Иди, с Божьей помощью получится!
Я спросил лом, чтобы попробовать долбить уголь им. Лом нашёлся. Я ушёл. Ладно, думаю, ломом должно получиться. Ан нет! Не получилось: такими мелкими осколками мне к лету не выдолбить такой большой ямы. К тому же это оказалось очень тяжёлым и неприятным занятием - долбёжка ломом. Я вторично являюсь к послушнику. Он не говорит со мной, а громогласно ревёт во всю свою широкую грудь о том, что углю там неоткуда взяться - попробуй копни сбоку. Да пробовал я и тут, и там, и сям, и здесь. Везде уголь - на всём заданном участке! Моё сообщение об этом вызывает гнев у послушника Михаила. Шквал ругательств и угроз о физической расправе со мной-вот что я услышал от безмозглого - да, я отказываю ему в наличии у него мозгов - будущего монаха. Они заставили меня недоумевать: как может допустить такое поведение послушник?!
- Не было бы льда, я бы тебя по воде первым же катером отправил на материк!-закончил свои угрозы и ругательства послушник Михаил.
А катера ходили каждый день. Хорошо, что нет навигации, - подумал я, - а то бы эта дубина точно бы спровадила меня с острова! От нечего делать я снова уныло побрёл к углу фермы, ещё несколько раз долбанул ломом по углю и просидел там на свежем воздухе до пяти часов вечера без дела, так как боялся возвращаться в келью раньше этого времени. Боялся, что послушник Михаил выставит меня перед отцом Александром сачком, слабаком и лентяем. Иногда я брался за лом и постукивал им об уголь пару раз. Это я делал теперь скорее для видимости того, что я не уклоняюсь от работы, от выполнения послушания, - чем с надеждой на успех долбёжки.
А жил я в келье с первым номером на бензопиле. Как же он изменился, этот мужичок, когда я "предал" наше общее с ним дело - послушание на работу в лесу по распилу сосен. До этого он был такой добренький и обходительный со мной, теперь же он ругался и выгонял меня из "его" кельи в какую-нибудь другую:
- Проваливай отсюда! Куда хочешь! Это моя келья!
Следует сказать, что келья была большая: с тремя кроватями для трудников и одной для монаха, самого благочинного, так, по-моему, называлась его должность в монастыре, но его в данный момент в монастыре не было, поэтому вопросами распределения по фронтам работ занимался отец Александр.
4 марта я пришёл на ферму сразу после завтрака. Послушник Михаил не стал меня заставлять идти долбить уголь, а сказал:
- Смотри молча, что я буду делать и запоминай! Только не мешай мне!
И мы зашли в помещение фермы, где располагался в стойлах скот. Стойла были подряд слева и справа от коридора-прохода, по которому мы с послушником шли. Он - впереди, выгоняя скот из стойл в проход, я - чуть позади. Он - громко командуя животными, я - молча и тихо, как будто меня и не было там. Здесь следует указать, что проход-коридор где-то в середине длины здания фермы разделяет на две части маленькая дверца, открывающаяся от себя, если идти к этой дверце с той стороны, откуда шли мы с послушником Михаилом. Я зашёл в эту дверь и затворил её за собой. В этой половине здания фермы были также стойла по сторонам от центрального прохода-коридора. Но что я вижу!? Кого?! Из второго слева от меня стойла начинает выходить здоровенный бык. Ему по идее надо из стойла свернуть налево, но он, как только увидел меня, стал поворачивать в мою сторону, то есть направо. Я не успеваю открыть - теперь уже на себя - дверцу за моей спиной и избежать контакта с быком. Да-да, он начинает бодать меня своими рогами, приперев меня к этой самой дверце, открывающейся как на зло на меня. То есть открыть дверцу я не успеваю - настолько быстро я сталкиваюсь с быком, морда у которого с холодильник. Я давай орать. А бык меня бодает. Где-то позади быка слышен грозный голос послушника Михаила, орущего на быка с целью отвлечь его от меня. А бык меня бодает. Я уже прощаюсь с жизнью, вертясь на его рогах. Я уже точно вспомнить не могу, поддел ли бык меня, вертящегося, сбоку за позвоночник, или же это он меня так сильно и так больно придавил своей массой к чему-то выступающему из двери, возможно, что к дверной ручке... Всё, наконец, кончилось. Довольно быстро. Но мне хватило и этого. Царапины на шее от рога, раздутая от внутреннего кровоизлияния нога, в которую особенно сильно давил рогом бык, и самая больная травма - травма позвоночника, природу которой я так и не понял: рог или дверная ручка. После нападения на меня быка я разогнуться не могу - болит позвоночник и не даёт мне сделать этого. Я, согбенный, теперь похож на знак вопроса. Меня, такого, препровождают в другую келью, а не ту, где я жил всё время своего пребывания в монастыре, и там я отлёживаюсь.
5 марта, в воскресенье, в соборе состоялась служба. На ней присутствовали также паломники, приехавшие из Петербурга специально на неё по льду Ладожского озера на своей машине. Отец Александр, будучи за старшего в монастыре, попросил их отвезти меня в город. Паломники думали, что делают доброе дело, отвозя меня отсюда в Петербург. Но ведь отец Александр знал мою ситуацию с жильём, что его у меня нет, что я бомж, а всё равно приказал мне садиться в машину и уезжать вместе с паломниками. Я же не мог ему возразить, то есть попросить или потребовать, чтобы меня отвезли в какую-нибудь больницу или же оставили и дальше отлёживаться на острове в монастыре. Типа, хозяин - барин, и слово отца Александра имело для меня силу закона, так что я, внутренне негодуя, послушно сел в машину, еле дотащив из кельи свою тяжёлую сумку с книгами по немецкому языку, которые я так и не открывал на острове, а также блестящую коробку из-под конфет в полиэтиленовом мешке: киот мне также не удалось сделать.
В машине, которая меня везла, было ещё двое: водитель и пассажир. Каждая встряска машины отдавалась в моём забóданном (от глагола забодать) или отшибленном позвоночнике. По дороге в город, а ехать до Петербурга пришлось долго, я успел в подробностях рассказать паломникам о своём бедственном положении, об ужасе одновременного отсутствия дома, работы, образования и здоровья, да в одиночестве, и как так получилось, и единственной своей надежде на выход из этого положения через справедливый суд. Паломники посочувствовали мне, войдя в моё положение, оставили свои адреса и телефоны с готовностью явиться на этот суд и подтвердить, что действительно видели меня в столь бедственном положении, согнутого ударами судьбы. Но конкретно сейчас они ни чем не могли мне помочь, разве что довезти до выбранного мной места в Петербурге. Я указал на Адмиралтейскую набережную. А куда ещё? Тёти Надины в этот период не было в городе. Хозяйкой дома поэтому была Настя. Она меня накормила, но сказала: