-- Нельзя ли покороче? -- снова подал голос председатель.
-- Можно! -- смело отвечал я. -- В двадцать пятом веке я занимался охраной общественного порядка, то есть, служил полицейским.
-- Как -- полицейским? -- изумился прокурор. Можно было подумать, что если бы я назвал другое занятие, то он поверил бы мне больше.
-- Да так вот, -- выговорил я. -- Охранял общественный порядок от всякого рода насильников и убийц!
-- Разве в двадцать пятом веке есть убийцы? -- спросил кто-то из зала, и мне это понравилось, потому что выступление незаметно приобретало форму диалога, имеющего, как известно, наибольшую убеждающую силу.
-- В двадцать пятом веке есть все! -- многозначительно произнес я. - Вы не можете даже представить, чего нет в двадцать пятом веке!
Председатель постучал молотком по столу.
-- Я бы попросил выступающего говорить по существу рассматриваемого дела.
-- А я и говорю по существу дела! -- парировал я. -- Корни этого дела уходят в двадцать пятый век, поэтому я и говорю теперь о двадцать пятом веке!
-- Пусть рассказывает! -- крикнул кто-то рыночным, если можно так выразиться, голосом.
Председатель поморщился и опустил голову. Больше он меня не перебивал.
-- Когда мне в первый раз предложили отправиться в будущее, то я, так же как и вы теперь, не мог предположить, что там может ожидать меня что-то плохое. Как и вы я думал, что будущее -- это сверкающий рай, что богатства там не меряны и неисчислимы, я думал, что найду в будущем царство справедливости и счастья, в котором нет униженных и все люди -- братья, что насилие для них давно забытая вещь, и что там правит бал одна лишь красота, а на всем лежит печать вдохновения! -- (Краем глаза я следил за слушателями и с удовольствием заметил, что глаза у многих заблестели, а сами они словно бы пригнулись, как бы стали ниже ростом -- верный признак возросшего внимания.) -- Но однако, первое же мое путешествие в будущий рай рассеяло мои иллюзии. Да, двадцать пятый век -- это век изобилия, это век технических чудес, о которых я ничего не могу сказать, потому что многого не понимаю до сих пор, -- и вместе с тем, это век своеобразной и, я бы сказал, устрашающей красоты, потому что... потому что у меня мороз по коже пробегает, когда я вспоминаю некоторые ее проявления. -- При этих словах я передернул плечами, словно мне действительно стало холодно. -- Но главное, что отличает двадцать пятый век -- это не роскошь и не устрашающая красота, и не технические чудеса, которые мы не в силах сегодня понять, и даже не полеты к далеким планетам солнечной системы, на которых человечество основало свои колонии. Нет, главное -- это дух, который витает над этим всем и который, я бы сказал, оплодотворяет это все! -- Быть может, меня и не вполне понимали в тот момент, но я уже не мог остановиться. -- Мы с вами, все вместе, идем по дороге прогресса. Это общепризнанно. Дорога эта очень трудна и опасна, на ней много тупиков, много провалов и опасных вершин; дорога эта требует огромного труда, она требует колоссального напряжения наших сил. Но до сих пор никто не ответил -- куда ведет эта дорога, и должны ли мы, вообще говоря, по ней идти. На каждом этапе своего развития человечество ставит перед собой новые, ясно различимые цели, полагая, что это и есть конечный пункт и что достигнув его, можно будет, наконец, успокоиться и перевести дух, что тогда разрешатся все вопросы и будут удовлетворены вековые чаяния. Но однако, сколько не было поставлено таких ориентиров и сколько их ни было достигнуто, -- количество проблем отнюдь не уменьшилось и человек не стал счастливее. И тут возникает большой вопрос: достижимо ли в принципе счастье для человека? Можно ли поставить такие цели для себя, достижение которых даст нам успокоение, или мы вечно обречены метаться в тщетной борьбе, достигая неизвестно чего и воюя неизвестно с кем? -- Я приостановился и обвел взглядом присутствующих. Все как один смотрели на меня. Лица были серьезны и напряжены. Никто не собирался меня прерывать. -- Так вот я и говорю, -- продолжил я, несколько сбившись с мысли, -- что картина, увиденная мною в двадцать пятом веке повергла меня в крайнее уныние. То, что я там нашел, оказалось настолько безобразно, что одно время я хотел даже покончить с собой.
-- Но ведь вы сказали, что вы нашли там общество изобилия и красоты! - снова крикнул кто-то из зала.
-- Устрашающей красоты, -- поправил я машинально. -- Хотя дело вовсе не в этом.
-- А в чем?
-- Дело в духе... незримо витающем над всем.
Я подождал очередного вопроса, но его не последовало, а у меня вдруг кончились слова -- слишком живо предстали передо мной картины прошлого, то есть, будущего, будь оно проклято!.. Опустив голову, я стоял без движения. Мне вдруг подумалось, что ничего и никому я не смогу доказать, потому... потому что чужой опыт ничему не учит. Учит лишь свой собственный опыт, пережитый самым непосредственным образом. Да и то не всегда и не всех.
-- Вы закончили? -- донеслось от председательского стола.
Я поднял голову.
-- Нет, я не закончил. Я, собственно, только начал.
-- Я бы попросил по возможности сократить свою речь, -- сказал председатель, покашливая в кулак.
Я снова поглядел в зал и увидел, что эти люди ждут от меня некоего откровения. Как бы ни были фантастичны мои слова, люди пытались найти в них нечто... Человек всегда и во всем ищет нечто такое, чему нет названия и чего он сам не до конца понимает. Но сделав очередное открытие, говорит себе: "Нет, однако, я чего-то не то открыл! Надо бы поискать еще." -- И ищет дальше.
-- В общем так, -- произнес я, -- главное: я хотел бы еще раз повторить при всех, что я не убивал этих двоих. Они -- не люди, это специальная органическая масса, имитирующая человеческое тело. Мне ее подбросили специально.
-- Зачем?
-- Чтобы я попал в безвыходное положение и согласился на их условия.
-- Чьи?
-- Я про это уже говорил. Меня хотят заставить вернуться в двадцать пятый век, чтобы я продолжил службу в тамошней полиции.
-- Не могут без вас обойтись?
-- Почему же, могут. Но им проще уговорить меня, чем искать другого кандидата. Меня не нужно учить, к тому же, я был хорошим полицейским. Мной были довольны.
-- С хорошими полицейскими так не поступают! -- заметил кто-то.
-- В двадцать пятом веке так могут поступить с кем угодно! -- утвердил я. -- Если бы вы хоть ненадолго перенеслись на четыреста лет вперед (О! Как бы я этого хотел!), то вы, вполне возможно, прокляли бы собственных детей!
Засверкали фотовспышки, застрекотали записывающие устройства - последние мои слова понравились чрезвычайно!
Я решил развить успех.
-- Конечно, меня можно обвинить в консерватизме, можно сказать, что я ретроград, что я отвергаю все новое -- все, чего не могу понять своим ограниченным умом. Но в таком случае следует вынести приговор всем нашим ценностям (я говорю о духовных ценностях), тогда следует сказать, что те моральные устои, которыми мы руководствовались несколько тысячелетий - неверны и ни к чему не ведут (если можно так легко от них отказаться и если под их сенью стало возможно все то, что стало возможно до сих пор), тогда следует сказать, что напрасно Иисус принял мученическую смерть -- его страдания ничего не окупили и никого не спасли! -- В этом месте ропот прошел по залу, но репортеры лишь усилили свою фиксирующую деятельность. -- В будущем двадцать пятом веке, -- витийствовал я, -- будут забыты заповеди Христа! Можно будет убивать и красть, обманывать и соблазнять, можно предавать и завидовать, предаваться унынию и бояться! Нельзя лишь одного -- быть слабым. Слабость - это величайший порок человека будущего, потому что сила будет признана как величайшее его достоинство.