Я киваю. В школе я всегда был лучшим, но когда она начинает рассказывать, я чувствую себя совершенно несмыслящим в том, что Фелиция понимает под математикой. Она говорит, что выписывает бюллетень Французского математического общества. Стало быть, изучение французского в школе пригодилось — ведь это значит, что она читает журналы в оригинале. Есть такой человек по фамилии Фату,[12] — руки Фелиции сжимают бокал, глаза сияют. Может, я завидую ее внезапному оживлению и поэтому говорю:
— Не думал, что девушки интересуются математикой.
Но лучше бы я этого не говорил, потому что ее лицо суровеет. Она ставит бокал на стол.
— В 1890 году на трайпосе[13] по математике в Кембридже Филиппа Фоссет набрала на тринадцать процентов больше баллов, чем старший спорщик, — говорит она.
Я понятия не имею, почему так хорошо быть старшим спорщиком. Обычно в таких случаях я успешно блефовал, но сейчас я просто спрашиваю:
— А кто такой «старший спорщик»?
— Тот, кто набрал больше всего баллов на экзамене.
— Но ты сказала, что она набрала больше.
— Да. Но она была женщиной, и поэтому ей не позволили стать старшим спорщиком.
Спорщик, насколько я понимаю, это тот, кто возражает. Очевидно, и в Кембридже тоже.
— Может быть, ей и не позволили, но она все-таки стала, это факт. Против тринадцати процентов не возразишь. — Я отчасти и впрямь так думаю, отчасти пытаюсь угодить Фелиции. Есть что-то невыносимое в мысли о том, как она сидит вечерами в холодном доме и читает холодные бюллетени на французском. Дом, в котором живет ребенок, должен быть не таким.
— Я знаю, в университет меня не возьмут, тем более с ребенком, — говорит Фелиция. — Думаю, туда не поступишь, даже если просто состоишь в браке. Но есть открытые лекции, и можно нанять тьютора. Они в основном очень бедные, и им нужен дополнительный заработок.
— Почему ты так не сделаешь?
— А Джинни на кого оставить?
— В Кембридже, как и здесь, найдутся женщины, которые присмотрят за ней, если им заплатить.
А такая возможность у нее есть, я знаю.
— Не получится.
— А я думаю, получится. — Не знаю, почему я пытаюсь ее убедить, ведь я не хочу, чтобы она уезжала. Может быть, в глубине души я осознаю, что она права и ее не допустят даже на открытые лекции. Кому есть дело до женщины, которая была замужем и родила ребенка, когда вокруг столько мужчин, ищущих работу?
— Во всяком случае, я не могу отсюда уехать.
— Почему?
Я вижу, как ее глаза увлажняются. Странное зрелище. Влага растекается по поверхности глаза и собирается в углу. Слеза дрожит, но не падает. Я хочу, чтобы Фелиция перестала плакать.
— Если я уеду, — говорит она, — то меня не будет там, где когда-то был Фредерик.
Я подаюсь назад и не могу сдержать резкий вздох, который вырывается из меня, почти как стон. Если бы я знал, что она собирается сказать такое…
— Говорят, мертвые не привязаны к определенному месту, — торопливо перебиваю я ее, а потом не могу сдержаться, меня охватывает дрожь, такая сильная, что все мое тело трясется. Похоже, что это дикое волнение — первое настоящее чувство, которое я испытал за нынешний вечер.
Фелиция пристально на меня смотрит.
— Ты в это веришь?
Я не отвечаю. Вспоминаю кладбище в Сент-Агате, разраставшееся с каждым днем. Тела приносили и клали в землю, а над каждым, если удавалось, ставили деревянный крест. Но часто на это не хватало времени. Тогда мы втыкали в могильный холмик палку с дощечкой, на которой обозначались имя и номер человека, если мы их знали. Но немцы подтянули тяжелую артиллерию и разнесли кладбище в клочья. И мертвые были убиты вторично, или же восстали, как сказано в Библии, среди дождя из земли и плоти.
— Я не поблагодарила тебя за письмо, — говорит Фелиция.
А я о нем и позабыл. Не могу даже вспомнить, что писал. Я хочу, чтобы она прекратила смотреть на меня так пристально, словно бы выискивая то, что известно мне, а ей — нет.
— Так и было, как ты написал?
— Так и было.
Она имеет в виду то письмо, которое я послал ей после гибели Фредерика. Полное лжи. Я адресовал его ей одной, а не Деннисам. Они получили официальное извещение, а потом официальное письмо, тоже полное лжи. Но ложь, которую написал я, была лучше. Меня бы она убедила, будь я Фелицией.
Камелии белеют по-прежнему, когда я прохожу по подъездной аллее. Луны нет, зато сверкают звезды. Решаю, что уже достаточно поздно и темно, поэтому я могу пройти по городу, и мне не придется ни с кем говорить. Улицы большей частью темные, но в одном или двух окнах горит свет. Лает собака, кто-то подходит к двери и выглядывает наружу. Эллен Техиди. Я отступаю в тень. Не вижу ее лица, но помню его в точности. Бледно-голубые глаза, из тех, которые ничего не выражают. Яркий румянец. Мимо ее дома я всегда пробегал побыстрее, потому что боялся ее. У нее было шестеро детей, и самых маленьких она купала, поливая из шланга, даже зимой. Было слышно, как они поскуливали, потому что не осмеливались плакать в голос. Они знали, что их ждет в таком случае. Она стоит в дверях, а позади нее горит свет. Безупречный силуэт, мечта снайпера. Невероятно, что на свете бывают дети, которые приучились не плакать!..
13
Традиционный выпускной экзамен в Кембриджском университете. Выпускник, показавший лучшие результаты, получал звание «старшего спорщика», или «старшего ранглера» (англ. —